Знаменитая еврейская писательница, дважды репатриантка, строившая еврейский социализм и в подмандатной Палестине и в Крыму, жена художника Менделя Горшмана, теща Иннокентия Смоктуновского… Этой незаурядной женщине посвящен сей очерк
Лев ФРУХТМАН, Лод
ПО СЛЕДАМ "ГДУД-АВОДА"
О новой книге Ширы Горшман "По следам "Гдуд-Авода" (Тель-Авив, Изд-во "Г.Лейвик", 2015 г.)
Совсем недавно, месяца два назад, вышло уникальное издание рассказов известной писательницы на языке идиш Ширы Горшман (1906 — 2001). Книга состоит из восемнадцати новелл, посвященных одной из первых в Палестине (в начале ХХ века) рабочей Артели "Гдуд-Авода" имени И.Трумпельдора; и 6 новелл о создании Еврейской сельскохозяйственной коммуны в Советском Крыму в конце 1920-х и начале 1930-х годов. Даже для тех, кто что-то знал и слышал об этом, совершенно непостижимо, как это могла вместить в себя одна (пусть и долгая) человеческая жизнь. Но это факт. Шира Григорьевна Горшман (в девичестве Кушнир), да будет светла ее память, имела счастье в свои младые лета приехать в Палестину с группой молодых сионистов-пионеров, а затем — также стихийно в конце 20-х покинуть Эрец-Исраэль ради социалистической идеи создания еврейской коммуны в Крыму. Как писал Борис Пастернак: "Жизнь прожить — не поле перейти"… К сожалению для русских читателей книга издана на двух языках: идише и иврите.
Заключает книгу внушительная статья о жизни и судьбе Ширы Горшман, написанная на русском языке, но переведенная на иврит. Инициатор и спонсор этого проекта — израильский бизнесмен и горячий поклонник истории заселения и развития Эрец-Исраэль, еврейского ишува и государства Израиль, г-н Исраэль ГАЛЬ.
Надо сказать, что большинство новелл об артели "Гдуд-Авода" написаны Ш.Горшман в 1990-е годы после ее "вторичной" репатриации, рассказы же о Крымской Коммуне создавались в 1950-60 гг. Еще в Советском Союзе, чему свидетель был автор этого предисловия и автор русского текста биографической статьи "Фортуна Ширы Горшман".
А ИДИШЕ ШРАЙБЕРН
Критико-биографический очерк жизни и творчества еврейской писательницы Ширы Горшман (1906 — 2001)
"Вос тойг мир дер голденер бехер, ойб эр из томед фул мит трерн?.." (Зачем мне кубок золотой, коль он вечно полон слез?..)
ИЗ СТАРИННОЙ ЕВРЕЙСКОЙ ПЕСНИ.
"Слеза просочилась…
Есть редкие слезы
Со дна потрясенной души,
Рождали их скорби, будили их грозы, Их боль выжимала в тиши".
(Х.-Н. БЯЛИК. ПЕР. Л.ЯФФЕ)
ПРЕЛЮДИЯ
Судьба еврейской писательницы, "а идише шрайберн", прожившей долгую жизнь в ХХ веке, была весьма драматичной. Теперь мы знаем "в чем причина слез" (Hinc illae lacrimae, как говорили древние римляне): это кровавая бойня Первой мировой, безумье русской революции 1917 года и гражданской войны 1919-21 гг.; бесконечные еврейские погромы; гитлеровская истерия и сталинское кровавое упоение властью… и беспрецедентное уничтожение еврейского народа (а-Шоа) во Второй мировой. Об этом кричат шесть томов "Энциклопедии Шоа", изданной в Израиле на иврите (1990-е годы); об этом вопиет "Черная книга" — сборник документов и свидетельств о преступлениях нацизма против евреев на территории СССР в годы Холокоста (1947); об этом информирует ряд статей и, конкретно, статья "Катастрофа" в "Краткой еврейской Энциклопедии" на русском языке (Иерусалим, 1976-2001), к составлению которой причастен и автор этой статьи.
Но маленькая черноволосая девочка из литовского местечка Кроки — Ширеле, дочь учителя Гирша, хотя и воспитывалась, как сирота, в доме дедушки, печника Эли, и бабушки Песи, не знала слез, уныния и лени. Даже, когда отчим отобрал у нее старую покалеченную куклу и выгнал из дому. Радость бытия переполняла юное сердце. Уже в 14 лет она пошла на "ахшару", чтобы ехать трудиться в Палестину… Хотя из Эрец-Исраэль доходили не всегда радостные вести от билуйцев и халуцим. Ширеле дочь Гирша — не ведала о мировых катастрофах и процессах (о гибели "Титаника" в 1912 году, о деле Бейлиса в 1913; о Лейбе Троцком, покорившем своим красноречием темные российские массы, и о многом другом!). Лишь спустя сорок лет после ее рождения великий поэт Борис Пастернак напишет: "…Я ловлю в далеком отголоске, что случится на моем веку!" ("Гамлет", 1946 г.). А самого шекспировского Гамлета будет играть ее зять Иннокентий Смоктуновский, один из лучших мировых исполнителей Гамлета… Иди, знай, что в жизни случится? Думал ли Шлоймке Михоэлс, некрасивый мальчик из Двинска, что когда-нибудь гениально сыграет на идише "Короля Лира"?.. Одно лишь Ширке, дочь Гирша, знала твердо: после "ахшары" она с группой сионистской молодежи поедет в Палестину. Сбылось. Стала халуцианкой.
Стала "гдудницей" — то есть членом созданного в Палестине в 1920-м году "рабочего батальона" "Гдуд а-Авода". Совсем юная, 17 лет, "ветерок в голове", она приедет с молодым мужем Х.Хацкелевичем и годовалой дочкой Рутой — не срывать апельсины и финики, а мостить дороги, возделывать землю, создавать первые кибуцы на земле предков. Конечно, она познакомится с легендарным Иегудой Копеловичем (Альмогом; 1896-1972), создателем еврейского движения "Хе-Халуц" (вместе с И.Трумпельдором) и основателем "Гдуд а-Авода". Она будет трудиться бок о бок с такими людьми как Ицхак Саде (рабочий Исачок Ландоберг), будущим генералом Саде, создателем Армии Обороны Израиля. Все еще было впереди: яркая жизнь, нешуточные перемены, беды и невзгоды, обретения и потери. "Игры" своенравной богини Фортуны.
ПРАЗДНИК ПОВЕСТВОВАНИЯ
Об этом узнавал я из первых уст. Из уст самой Ширы. И нам важно увидеть ее уже спустя десятилетия, не озабоченным бригадиром "коровьей" бригады, а серьезной даровитой еврейской писательницей. Такой, какой я увидел ее впервые в конце 1960-х годов.
Год 1969-й. Известной московской писательнице, пишущей на идише, Шире Григорьевне Горшман уже за шестьдесят, но она энергична, держится просто и несколько аристократично; спина прямая, говорит громко, без околичностей. Нас познакомила редактор Государственного издательства "Художественная литература" Мария Ефимовна Гордон (умерла в 1990 г.), на предмет перевода рассказов Ширы на русский язык, которым еврейская интеллигенция владела блестяще, а идиш уже тогда был языком "уходящим".
Шира много писала, переводила на идиш; печаталась в единственном в Союзе еврейском журнале "Советиш Геймланд", в польской газете "Фолкс-штиме", парижской "Ундзер вег", и, конечно, в газете "Биробиджанер штерн". В 1961-м в Варшаве вышла на языке идиш книга "33 новеллы", закрепившая за ней репутацию мастера короткой психологической новеллы. В 1963 г., в Москве, вышла на русском языке книжка "Третье поколение".
Как жаловалась сама Шира, переводы страдали буквализмом, язык был блеклым. Но она нашла выход: посещая в качестве гостьи дома своих друзей и знакомых (не только евреев), она сама пересказывала свои рассказы — довольно выразительно и артистично. И вскоре приобрела популярность в Москве, и значимость в еврейской культуре не меньшую, чем ее муж-художник Мендель Горшман, профессиональный график и книжный иллюстратор, оформлявший книги еврейских классиков Шолом-Алейхема, Менделе, И.-Л.Переца и мн. других, в частности, Исаака Бабеля, М.Даниэля…
Я же, в тот период, дебютировал как переводчик — переводами ранних рассказов Шолом-Алейхема в Собрании сочинений его в 6-ти томах (М., 1971). Окрыленный успехом, намеревался и далее посвятить себя переводу любимого читателями Шолом-Алейхема, загадочного, архаичного, сулящего множество открытий, тем более что к концу 1960-х известные переводчики Ш.-А., такие мастера как Я.Слоним, М.Шамбадал, И.Гуревич ушли из жизни. Но, познакомившись с новеллами Ширы Горшман и поняв, что это не "дамское рукоделье", а самобытная своеобразная проза, я решил на время оставить еврейских классиков в покое. Это вылилось в многолетнее — а в результате — в пожизненное творческое содружество. С 1969 года по 1989 г. — в Москве; и с 1990 по 2000 год — в Израиле… И после ее смерти (2001) я продолжал переводить и публиковать ее рассказы, не известные русскому читателю.
В Израиле рассказы ее публиковались в ашкелонском журнале "ЮГ", в альманахе "Новый век" (ред. Й.Бегун), в газетах "Еврейский камертон" (приложения к газете "Новости недели", Тель-Авив) и "Секрет", в русском "Форвертсе" (Нью-Йорк")… Это произошло потому, что однажды, слушая мой перевод, Шира Григорьевна, скупая на похвалы, сказала: "Я слышу свой голос! А это не так просто. Молодец! Только прошу вас не надо меня "улучшать" (ойсбесерн)!" Конечно, в процессе многолетней совместной работы с Широй были и споры, и несогласия, и поиски верного слова или идиом, адекватных оригиналу (идиш). И, попутно, ее воспоминания, грустные и смешные, об еврейских писателях, о художниках, друзьях Менделя, о зяте Кеше Смоктуновском, и о далекой Палестине, и давних годах. (В ту пору у меня не было ни фотоаппарата, ни магнитофона, только профессиональная память литератора и записи в блокноте сохранили, к счастью, яркие моменты ее биографии…)
В еврейской (советской) литературе женщин было немного: Ривка Рубина (Москва), Рива Балясная (Киев), Двойра Хорол (Москва), Люба Вассерман (Биробиджан) и другие. Но даже, если бы их было много, Шира все равно выделялась бы своей самобытностью, образным языком, не "женским" почерком своих новелл.
Она была бы оригинальной и в русской литературе, и в любой другой по той причине, о которой изящно говорил А.С.Пушкин — "оригинален, ибо мыслит". Она именно мыслила, и не мелкими, а крупными категориями, почерпнутыми у великих писателей. У Л.Н.Толстого, у любимого ею французского эссеиста М.Монтеня, у Антона Чехова. Отсюда ее живой язык, категоричность суждений, за которыми стоит знание многих житейских истин. Вместе с тем Шира Горшман "а простер менч", простой человек, в хорошем смысле слова, со знанием народных песен и поговорок, фольклора и примет специфического еврейского быта, который был черным ветром развеян в годы Катастрофы. И она никогда не забывает об этом: все ее творчество пронизано рассказами и воспоминаниями об уничтожении евреев в годы немецкого фашизма. Рассказы этого плана составили целый цикл "Война", куда вошли небольшие драматические новеллы: "Как вдова сорок кормила", "Каменные сердца", "На заброшенной станции", "Элька-банщица", "Богобоязненный поп" и др.
Уже в Израиле, в 1990-е годы, Шира признавалась, что могла бы написать о Катастрофе много больше, если б не советская цензура. "Немцам никогда не удалось бы уничтожить так много евреев в Литве, — гогворила Шира, — если бы им доброхотно и активно не помогали литовские нацисты, жившие когда-то бок о бок с евреями…" Только покинув Россию, Шира могла написать такой страшный рассказ как "Богобоязненный поп". (Русский вариант этого рассказа был опубликован в газете "Еврейский камертон" (12.4.1996 г.) в моем переводе).
Долг еврейского писателя был для нее священен — писать о горестном прошлом, взывать к лучшим временам! Но всякий раз, садясь за письменный стол, как за праздничный, с великой охотой и вдохновенной мукой, предвкушая встречу с неповторимым народным еврейским словом, она ощущала жизнь не как череду привычных дней и ночей, а как радость служения святому ремеслу, как истинный "праздник повествования" (выражение Томаса Манна: "О праздник повествования, ты торжественный наряд тайны жизни, ибо ты делаешь вневременность доступной народу и заклинаешь миф, чтобы он протекал вот сейчас и вот здесь!" — глава "Былое Иакова" из романа Томаса Манна "Иосиф и его братья"). Хотя "праздник повествования" омрачали и трясущаяся рука (еще с 43-го года, когда погибла Эличка!), и печаль утраты Мендла, и тяжкие воспоминания, да и творческие муки в условиях подцензурной печати… Это мои субъективные наблюдения. Сама Шира не жаловалась…
ИСТОКИ ПОВЕСТВОВАНИЯ
Это уже стало легендой. В середине 1930-х годов известный поэт Лейб Квитко (погиб в 1952 г. в застенках Лубянки) — стал часто захаживать в дом художника-графика Менделя Горшмана, который по заказу издательства делал иллюстрации к детским книжкам Квитко. Квартира, в которой жил художник с женой Ширкой и ее подрастающими дочерями: Рут, Шломит и Элечкой — не была просторной, по этой причине Ширка (будущая писательница), урывками, между готовкой и стиркой, что-то писала сидя за столом в уголке. Можно было подумать, что она пишет письма своим друзьям и подругам "коммунарам". Что не исключалось. Но она уже тогда в середине 1930-х, еще не помышляя о писательстве, писала рассказы. По наитию, по внутреннему побуждению.
Сохранился рисунок М.Горшмана "Молодая пишущая женщина", в которой нетрудно угадать Ширу Горшман. В своей повести "Ханес шоф ун рындер" ("Коровы и овцы коммунарки Ханы"; в русском издании название более поэтично: "В созвездии тельца и овна") Шира так описывает этот важный момент своей жизни:
"Она сама не помнит, сколько сидела… но написала рассказ в один присест. В нем говорилось о матери, у которой было много детей, муж-неудачник, но самое большое несчастье, что один из ее мальчиков все время что-нибудь жевал, мучал ее и постоянно требовал еды. По совету одной женщины, чтобы унять его ненасытность, она засовывает его в ящик комода, и здоровый ребенок тронулся умом, стал ненормальным…
Рассказ ее о мальчике-обжоре, которого мать запихнула в комод, остался в тот вечер лежать на столе. Хана забыла его вложить в газету, где хранились другие ее рассказы и чистая бумага. Она вышла на кухню, но не успела еще снять чайник с примуса, как увидела, что Квитко идет к ней с какими-то листками.
— Это вы написали? — спросил он, как показалось Хане, сурово и внушительно, и помахал в воздухе исписанными листками. (Из повести "Ханес шоф ун рындер". Пер. Л.Ф.) Речь идет об одном из ранних рассказов Ширы "Митэсер" ("Обжора"), который оценил Лейб Квитко, видный и авторитетный еврейский поэт, почуявший искру таланта автора. Его поразил не столько живо и искусно написанный рассказ молодой Ширы, сколько социально-бытовое открытие в еврейской ментальности. Искони было всему свету известна страстная любовь еврейской матери к своему ребенку, желание накормить его досыта, каким бы ни был достаток в семье.
А в рассказе Ширы "Митэсер" ("Обжора") — мать, еврейская мать, ищет надежный способ отвадить ребенка от еды. Это необычайно поразило Лейба Квитко, и с его легкой руки Шира Горшман (поначалу под псевдонимом Ш.Гоман) начала печатать свои рассказы в еврейской прессе. Пробиться в печать было нелегко, еврейская пресса тех лет была взыскательной, еще живы были большие поэты и писатели, критики и редакторы. Но мнение Льва Квитко, зачинателя советской литературы на идише, было весомо. И то, что Шира Горшман оказалось под опекой Квитко, тоже было большой удачей — улыбкой Фортуны. Надо сказать, что Шира никогда об этом не забывала и при случае поминала Квитко добрыми словами.
ЭХО КРЫМСКОЙ КОММУНЫ
Когда в начале 1970-х автор этих строк приступил к переводу цикла рассказов Ширы Горшман "Коммунары", начались расспросы: ведь никакой информации официальной не было, как и следов самой коммуны. "Еврейская коммуна?.. Где, в Крыму?.." Это было очень интересно. Хотелось даже поехать в Крым, на место бывшей коммуны "Войо Нова". Но Шира сказала: "Читайте глубже мой текст, там все есть! Незачем ездить. Скорбное место. Небось и следов-то не осталось".
"А все начиналось великолепно. — Рассказывала Шира, — в районе Евпатории существовал курортный поселок Саки. Невдалеке от него была огромная степь, недаром местные называли этот край "дикое поле". Бывшим работникам Рабочего батальона, "Гдуд-Авода", приехавшим вместе с Менахемом Элькиндом* строить в Крыму социализм, выделили полуразрушенное помещичье имение. Обеспечили агротехникой, даже трактор был в нашем распоряжении. Такая еврейская организация как "Агроджойнт" помог нам построить два больших жилых дома на тридцать квартир… Нас было немало, кибуцников, человек сто или более того, и все были заражены страшным энтузиазмом. И мы создавали большой кибуц по образцу того, что был в Палестине. По принципу коллективизма. Слава богу, что это не коснулось любви и брака. Хотя некоторых и это не смутило бы. Проблема возникла уже при выборе имени кибуца. На иврите — было запрещено, на идише — не хотели коммунары, стесняясь своей прошлой "местечковости". Остановились на модном тогда языке "эсперанто" и назвали кибуц "Войо Ново" — "Новый путь". По палестинской привычке коммунары продолжали говорить на иврите, что вызывало неудовольствие "начальства". В конце концов, стали говорить только на идише, даже со своими коровами и овцами я "общалась" на языке идиш, не говоря уже о моем коне, которому я дала имя Борух…" (Из одной из частных бесед в нач. 1970-х).
Все это Шира Горшман рассказывала не только с грустью, но и с юмором, потому что это был спасительный юмор, шолом-алейхемский, юмор со слезою пополам. В долгой жизни Ширы Горшман это был лишь, можно сказать, эпизод в два-три года, но оставил глубокий отпечаток в ее душе на всю жизнь. В течение 1950-60-х годов Шира мысленно возвращалась к коммунарским месяцам и годам, писала рассказы об этой поре, ворошила прошлое: так возник целый цикл рассказов "Коммунары" — более десяти рассказов — "Башня любви", "Высокие пороги", "Недалеко от Саки", "Найти и потерять", "Будет хорошо!" и другие новеллы. Сквозь весь цикл рассказов лейтмотивом проходит пафос созидания, энтузиазм молодых евреев, допущенных большевистской властью к сельскому труду, к земле и скотоводству.
В середине 1970-х Шира, уже опытный новеллист, яркий мастер художественной прозы — рискнула "выплеснуть" свои давние житейские переживания на большое эпическое полотно, которое назвала повестью "Ханес шоф ун рындер" ("Стада и отары Ханы", в русском переводе: "В созвездии Тельца и Овна"). Выражение "шоф ун рындер" восходит к библейским временам, когда у древних евреев-скотоводов "богатство" исчислялось тучными стадами коров и отарами овец… Уже в самом названии скрыта ирония: социалистическое сельскохозяйственное устройство внушило молодым евреям мысль о новом общественном благе: героиня повести скотница и доярка Хана искренне верит, что эти тучные стада и отары — есть всеобщее коммунарское достояние и ее в том числе. Первоначально повесть была напечатана в московском журнале "Советиш Геймланд" (1973-1974); затем вошла в книгу "Лебн ун лихт" ("Жизнь и свет"; Москва, изд-во "Советский писатель", 1976 г.). Русский вариант повести, как и цикл рассказов "Коммунары" был опубликован (в переводе автора этой статьи) в книге того же названия "Жизнь и свет", Москва, 1979; второе издание вышло в 1983 году в изд-ве "Художественная литература", уже как произведение классического образца.
Конечно, повесть о жизни и судьбе евреев-коммунаров полна недомолвок, намеков, невысказанной горькой правды, потому что цензурные запреты режимной советской печати крепко держали за руку писателя в СССР (тем более еврейского писателя). И необходимо было, кроме таланта, литературного дара, иметь мужество высказать эту неприкрытую правду. Чтобы обойти цензуру, писательнице приходилось смягчать картины повседневной жизни коммунаров, их отчаянные попытки преодолеть голод и неуют, неурожаи, болезни и т.п. Беспочвенный оптимист Коммунка, взбадривающий товарищей по коммуне возгласом "Будет хорошо!", чем-то напоминает Павла Корчагина из знаменитой повести Николая Островского "Как закалялась сталь". Но главное было сказано в повести Ширы: евреи могут трудиться на земле вопреки расхожему мнению антисемитов, что евреи-де призваны быть ремесленниками и торгашами. НЕТ, словно бы доказывает автор, опыт еврейской коммуны "Войо Нова" доказал дееспособность еврейских сельхозколлективов — неукротимую энергию еврейской молодежи преображать безжизненные степи, "исправлять" ошибки дикой природы. Что впоследствии было воплощено в жизнь, как в Дальневосточном Биробиджане, так и в Ближневосточном Израиле.
* Менахем (Мендл) Элькинд (1894-1938), один из руководителей трудовой артели "Гдуд а-Авода"; приехал в Палестину в 1920-м году из Крыма в составе группы халуцим 3-й Алии. Артель создавалась им совместно с Иегудой Копеловичем, как "общая коммуна всех рабочих в Эрец-Исраэль". Но Элькинд, возглавлявший левое крыло Гдуда, проникся коммунистическими идеями и старался превратить Гдуд в организацию прокоммунистического толка. Он же был инициатором возвращения в СССР, на крымские земли, для создания еврейских сельхозкоммун. Роковая ошибка Э. привела к гибели многих коммунаров. Сам он был в 1938 г. расстрелян НКВД.
БИОГРАФИЧЕСКАЯ КАНВА ГЕРОИНИ
Биографические заметки в статье о творчестве писательницы — не могут отменить четко изложенной биографии ее, тем более что автор этих строк, будучи в 1990-е годы сотрудником КЕЭ (Краткой Еврейской Энциклопедии; Иерусалим, 1976-2001 гг.), причастен к созданию статьи "Горшман Шира". На сегодняшний день это наиболее полная биографическая статья о ней. Приводим статью в более расширенном виде с небольшими дополнениями, поскольку со дня смерти Ширы Горшман прошло почти полтора десятилетия и накопилась дополнительная информация.
ГОРШМАН ШИРА (девичья фамилия Кушнир; родилась в 1906 году в местечке Кроки, Ковенской губернии, ныне Каунасской области, Литва). Отец ее Цви-Гирш был учителем (меламедом), преподавал в ешиботе городка Датнув, писал комментарии к Торе. Мать Гитл — была домохозяйкой. Известно, что она рано лишилась отца. Отчим оказался жестоким человеком и невзлюбил падчерицу. Шира сбежала из дому к деду с бабушкой с материнской стороны; затем воспитывалась в детском доме в Каунасе, откуда перешла в молодежный лагерь сионистской организации Хе-Халуц; недолгое время училась в Каунасском еврейском народном Университете. В Хе-Халуце встретила свою первую любовь, Хаима Хацкелевича, рано вышла замуж и родила дочь Руту (1923; в настоящее время живет в бейт-авоте в Ашкелоне). В 1923 Шира с мужем и ребенком в составе молодежной группы уехала в Эрец-Исраэль. Работала в сельхозкоммунах организации "Гдуд А-Авода" ("Рабочий батальон"), в том числе в кибуце Рамат-Рахель на южной окраине Иерусалима. Шира была разнорабочей, бралась за все, и, в частности, была закупщицей провизии для большой "плуги" (отряда). Муж ее, как и другие мужчины, работал на каменоломне, добывали камень для постройки жилищ…
Эти годы глубоко осели в памяти бывшей гдудницы Ширы. Спустя 70 лет — она вспоминала о Гдуд-Аводе: "Я видела молодых людей, решительных, неутомимых, напрочь отказавшихся от частной собственности. Они хотели строить страну, Эрец-Исроэль. А для этого надо было пролить много пота и крови, вложить немало труда и стараний" (рассказ "Как я начала писать", 1990-е гг.)
Трудовые будни, быт, отдых и характер взаимоотношений "гдудников" Ш.Горшман описала уже на склоне лет в книге "По следам "Гдуд а-Авода", выпущенной на идише в тель-авивском издательстве "Исроэл-Бух" в 1998 году. В цикле из восемнадцати новелл она ярко и самобытно воссоздает картины исторического прошлого. В этих новеллах — и личные воспоминания Ширы, и отстраненный рассказ, и документальность, переносящая прошлое в настоящее. Колоритнейшие эпизоды той жизни.
В 1925 Шира родила вторую дочь, Шломиту (Суламифь, ныне — живет в Москве, вдова известного российского артиста Иннокентия Смоктуновского); через год родилась и третья дочь Эличка (умерла от истощения во время Второй мировой войны, в 1943 году).
Еще идеологически не окрепшая, "Гдуд а-Авода" в 1926 г. раскололась на две фракции: правую и левую, которую возглавлял, как уже упоминалось, Мендл Элькинд, связанный с советскими партийными органами. Разочаровавшись в халуцианстве и испытывая трудности освоения Палестины, левая фракция по приглашению советского руководства, отправилась в СССР осваивать земли Крымского полуострова. Муж Ширы, не разделявший убеждений социалиста Элькинда, ехать отказался; так семья Ширы распалась: она с тремя детьми в 1929 году приехала в Крым, где приняла активнейшее участие в строительстве сельхоз-коммуны "Войо нова" (Новый путь). Работала скотницей: руководила бригадой пастухов, следила за скотом, доила коров.
В начале 1930-х годов в крымскую коммуну приехала группа молодых художников из Москвы, с целью "воспеть" в рисунках и портретах образы еврейских коммунаров. Среди художников был и Мендл Горшман (1902 г. рождения; талантливый художник и график, ученик Вл. Фаворского). Он влюбился в молодую скотницу Ширу, предложил ей выйти за него замуж и уехать в Москву. В 1931 году, Шира с тремя дочерями уехала с Горшманом в Москву. Жить бывшей коммунарке, привыкшей к степным крымским просторам, в условиях шумного тесного города было тяжело. Поначалу Горшманы делили одну маленькую квартиру с художником Меером Аксельродом и его женой, еврейской писательницей Ривкой Рубиной. Несовершеннолетние девочки Ширы были отданы в еврейский Детдом в Малаховке, сама Шира пошла работать кастеляншей в детский сад недалеко от Москвы (период этот отражен в большом рассказе "За Сходней"). Между тем, еврейская коммуна "Войо нова" к середине 1930-х годов была преобразована в колхоз "Дружба народов"; затем начались репрессии ЧК — НКВД, были высланы десятки семей коммунаров; сам Мендл Элькинд, переехавший в конце 30-х в Москву, тоже был репрессирован и расстрелян. Так что сама судьба коммунарки Ширы, вышедшей замуж за художника, сберегла ее и троих девочек от верной гибели. Мендл Горшман был преданным, умным и интеллигентным человеком (автору этой статьи довелось знать Мендла Хаимовича в последние два-три года его жизни; умер он в 1972 году). Поэтому писательница Шира Горшман всерьез относилась к понятию "игра фортуны". Один из ее рассказов так и назван "Игра фортуны", о зяте-неудачнике Кеше, ставшим в дальнейшем знаменитым советским артистом Иннокентием Смоктуновским!
Привыкание к новой социально-культурной обстановке в Москве 1930-х, давалось нелегко простой коммунарке; огорчали и ранили не только трудности быта, но и снобизм некоторых друзей мужа-художника, попросту не принимавших ее в свою среду.
"Бывало, постучат в дверь, открываю, вижу: то ли художник, то ли писатель. — А что дома никого нет? — Решительно никого, кроме кошки! Захлопываю дверь. Начинаю реветь от обиды" (из устных рассказов Ширы Горшман). Но деятельная и упрямая Шира быстро наверстывала "культурное отставание", много читала, полюбила Чехова и Диккенса, бегала по театрам и музеям. И тайком писала, писала на идише короткие рассказы. В 1937 году родился сын Алик (Александр Менделевич Горшман, ныне московский историк военного обмундирования 19 века; художник-реставратор и хранитель художественного наследия Мендла Горшмана). В творческом окружении мужа Шира очень скоро из "коммунарки" превратилась в "творческую личность", обрела речь и жесты интеллигента.
В очерке "Как я начала писать" она пишет об этом с гордостью и чувством благодарности к людям "не ее круга": "Была в моей жизни еще одна СРЕДА, благодаря которой я обрела себя как личность, стала человеком, способным взять в руки перо и склониться над листом бумаги. Это была потрясающая среда, состоявшая из еврейских поэтов и писателей, таких как Моисей Кульбак, Изя Харик, Зелик Аксельрод, которые приходили к Менделю Горшману. В нашем доме бывали и Самуил Росин, и Меер Винер, павшие во время Отечественной войны. Поминаю их всех добрым словом. Наряду с еврейскими художниками Гиршом Кравцовым, и его братом Левой Зевиным, Меером Аксельродом и Александром Тышлером бывал у нас один из учителей Мендла, художник с мировой известностью Владимир Федорович Фаворский…"
Предвоенные четыре года, 1937-1941-й, Шира иронически называет "мои лучшие годочки". (С этого пассажа начинается четвертая заключительная глава ее романа "В созвездии тельца и овна". См. Русское издание: М., 1979 г., стр. 301). Она с горечью пишет, что годочки эти могли быть и лучше и радостней. Потому что с фасада все выглядело вроде благополучно. Но за "фасадом" много печали и слез. И тут писательница кстати поминает старинную еврейскую песню "Мой кубок золотой", в которой заключена мудрая житейская истина:
"К чему мне кубок золотой, Коль всегда он полон слез?.."
Это была пора ее духовного созревания, как писательницы. И именно на эти годы пришлись горести и испытания: многие сгинули в ГУЛАГе, умерли от голода и болезней, некоторые — просто лишились ума от несвободы. При этом советскому человеку, тем более еврею, надо было "бодриться", выражать оптимистические взгляды, выказывать патриотизм, и лояльность к существующему строю. Это хорошо выразила в одном из своих стихотворений киевская поэтесса Рива Балясная: "Хоть щеки разотри, но покажись румяной!" Но еврейских писателей "держало на плаву" наличие еврейской прессы в разных городах (Москве, Киеве, Минске, Харькове), выход ежедневной газеты "Дер Эмес" ("Правда"), кипучая деятельность издательства "Дер Эмес", творческие союзы и обсуждения вышедших книг. Но уже наметилась тенденция к сокращению органов печати на языке идиш. Закрывались еврейские школы и техникумы. Последнее крупное мероприятие на идише было, вероятно, празднование 80-летнего юбилея Шолом-Алейхема в Колонном зале Дома Союзов в Москве (март 1939). Хорошо, что рассказы Ширы еще до войны были напечатаны в журнале "Дер Штерн" (Харьков) и в центральной газете "Дер Эмес".
С началом Отечественной Войны, в конце лета 1941 года, Шира с мужем и детьми эвакуировались в Чувашию, в поселок Марьинский Посад, где молодая писательница устроилась работать в колхозе, благо была приучена к любой сельскохозяйственной работе. Через год семья Горшман переехала во Фрунзе (ныне Бишкек, столица Киргизии), в связи с тем, что Мендл Горшман должен был лечиться в госпитале. Практически все тяготы военного быта легли на плечи Ширы, и все равно она выкраивала время для писания рассказов, которые отсылала в газету "Эйникайт" ("Единство", центральный орган Еврейского Антифашистского комитета). Весной 1944 года семья вернулась в Москву. Вскоре вышел сборник рассказов еврейских писателей, о войне и тыле, с привычным символическим названием того времени — "Цум зиг" ("К победе", М., "Дер Эмес"; составитель Перец Маркиш). В сборнике был помещен и рассказ Ширы, писавшей еще под псевдонимом "Ш.Гоман" Первый сборник рассказов на идише "Дер коях фун лебн", ("Сила жизни") был издан в 1946 году (Москва, изд-во "Дер Эмес"). На эту книгу обратил внимание известный еврейский критик Иехезкель Добрушин, выделив Ширу Горшман как несомненно даровитую молодую писательницу. О чем он написал тогда же в статье о современной еврейской литературе, опубликованной в журнале "Геймланд" ("Родина"; в 1947-48 гг. вышло семь номеров).
Название книги для Ширы не случайно, оно отражает жизненные принципы еврейской писательницы: чтобы "делать жизнь", надо иметь силы, надо трудиться, как это ни банально. И во многих рассказах Ширы этот принцип раскрывается в характере ее героев. Особенно в ее романе "В созвездии тельца и овна" — ее героиня Хана Файнберг работает, не зная устали и в коммуне "Войо нова", и в Москве 30-40-х годов, и в годы войны, и после. Может показаться, что она гиперболизирует трудолюбие своей героини Ханы, но глубоко вникнув в характер советского бытия, читатель понимает, что иначе нельзя было "выжить". В тот же период в Москве в изд-ве "Советский писатель" вышел сборник "Еврейские новеллы" (По инициативе Василия Гроссмана и Ильи Эренбурга). Специальная комиссия под руководством Льва Квитко отобрала 22 новеллы 16-ти писателей, по одной-две новеллы; и только у одной Ширы Горшман в сборник вошло три рассказа, что говорит само за себя. (Хотя членом Союза писателей Шира еще не была, она была принята в члены Союза лишь в конце 1970-х годов, уже в преклонном возрасте). Этот сборник является библиографической редкостью — и для исследования недоступен.
В 1949-53 гг. — после сталинско-бериевского разгрома еврейской культуры в СССР, после убийства С.М.Михоэлса, великого артиста и режиссера ГОСЕТа (Государственного Еврейского Театра), после расстрела деятелей Еврейского Антифашистского комитета — для еврейских писателей наступил длительный коллапс, печататься было негде и не хотелось даже писать на языке идиш, как утверждали многие еврейские писатели. Из органов печати оставалась лишь газета "Биробиджанер штерн" на Дальнем востоке, куда Шира Горшман посылала свои рассказы и корреспонденции. Любезно предоставляла свои страницы для Ширы и польская газета "Фолксштиме" (Варшава). В Польше также вышел замечательный сборник Ширы "Тридцать три новеллы" (Варшава, изд-во "Идиш-бух", 1961 г.; издание недоступно для исследования!).
Но это была уже новая эпоха… 1950-е годы прошли в молчании и страхе иудейском. Как вспоминала Шира уже спустя четверть века, Мендл Горшман посоветовал жене собрать два узелка на случай ареста. ("Потому что эти изверги не пошлют нас вдвоем в один концетрационный лагерь, а непременно в разные лагеря"). Атмосферу этого страшного времени хорошо передал в стихах поэт Матвей Грубиян (1909-1972), бывший узник Гулага:
"Спичка стоит миллион. А человек, в коем душа, Не стоит ломаного гроша. И кругом решетки и стены, И горя глухие отметины. На дверях — замок, и я под замком Встречаю вторую половину столетия…" (Перевод с идиша — Л.Ф.)
Впрочем, те же настроения и мотивы можно найти у многих еврейских советских поэтов: Мойше Тейфа, Иосифа Керлера, Овсея Дриза, Давида Бромберга и многих других!
* * *
Шира рассказывала (взгляд из 1970-х на 50-е годы):
"Разве мы могли с вами вот так сидеть за столом и свободно разговаривать о чем угодно?.. Приходили друзья Мендла, приходил поэт Яков Моисеевич Штеренберг; пили чай, улыбались друг другу, разводили руками… и молчали, как немые. Боялись лишнего слова сказать, черт знает где могли быть ИХ прослушки. Эли Визель* прав нынче, что называл советских евреев "евреями молчания". Молчали, потому что не хотели гнить в лагерях!" Положение с разгромленной еврейской литературой в СССР улучшилось лишь в период так называемой хрущевской "оттепели". Под давлением зарубежных компартий, в частности, Французской компартии, в Москве начал выходить на идише еврейский литературно-общественный журнал "Советиш Геймланд" ("Советская Родина"), главным редактором которого был назначен поэт Арон Вергелис, некогда литсекретарь Льва Квитко, бывший в период войны десантником, человек советского склада — умный и изворотливый. Журнал просуществовал с осени 1961 года до августа 1991-го, тридцать лет, став прибежищем для десятков писателей, поэтов, журналистов и художников, творивших в СССР на языке идиш. В журнале "Советиш геймланд" Шира печаталась ежегодно, а то и два раза в год. Печатала рассказы, очерки, путевые заметки, переводы на идиш других русских писателей.
Необходимо отметить, что Шира проявила себя и как незаурядный переводчик. Она любила переводить и бралась порой за очень трудные вещи. Так она блестяще перевела изумительный рассказ Андрея Платонова "Алтерке", "О, суббота!" Дины Калиновской, и мн. другое. Постоянно, переводя устно свои рассказы, будучи в домах своих многочисленных друзей, она осмелилась сделать несколько переводов своих рассказов; некоторые рассказы включила в сборник "Жизнь и свет". Это рассказы "Строптивая", "Горькая доля" и "Случай с призером" (из жизни жокея). Хотя к автопереводу еврейские писатели прибегали редко, но практика двуязычных писателей (Чингиза Айтматова, Фазиля Искандера, Григория Кановича, Василя Быкова) приманивала своей необычной стилистикой и языковой новизной.
Шира Горшман никогда не была "членом редколлегии", как ошибочно утверждают некоторые интернет-источники, но была любима и писателями, и читателями, и уважаема сотрудниками журнала. Хотя и добродушно подтрунивала над некоторыми не в меру ретивыми "патриотами", приверженцами метода "соцреализма". Из опубликованных в журнале и зарубежных газетах -новелл, рассказов и очерков сложилась ее КНИГА прозы нового времени "Лебн ун лихт" ("Жизнь и свет"; Москва, издательство "Советский писатель", 1974 г., идиш). Это одна из важнейших книг Ширы Горшман на ее творческом пути в лоне советской еврейской литературы. В книгу вошли рассказы, новеллы и этюды за три десятилетия: цикл рассказов "Коммунары" (1930-е годы), рассказы послевоенных лет, "оттепельных" 60-х годов. Но главное, что в книгу вошли: большой рассказ, тянущий на повесть, "Башерте зах" ("Игра фортуны"; как уже отмечалось, история выдающегося актера Иннокентия Смоктуновского, ставшего по воле судьбы зятем Горшманых, женившись в конце 50-х годов на дочери Ширы — Шломите) и автобиографический роман "Ханес шоф ун рындер" ("Стада и отары Ханы"), о котором уже упоминалось в статье. Это издание послужило основой для книги "Жизнь и свет" в русском переводе, выполненном, в основном, автором этой статьи. Книга вышла в 1979 г. в центральном издательстве "Советский писатель", Москва. В аннотации от издательства было сказано: "Ш.Горшман обладает зорким художническим видением, умением правдиво обрисовать характер, событие, простую житейскую историю. Особенно колоритны ее женские образы".
Второе издание книги "Жизнь и свет" вышло спустя лишь четыре года, в 1983-м в издательстве "Художественная литература". Выход этого 2-го издания означал, что писательница перешла некий рубикон, достигла уровня современного "классика". Недаром автор вступительной статьи к этому изданию Моисей Беленький, знаток еврейской литературы, находит в манере Ширы Горшман черты, сближающие ее с Шолом-Алейхемом. "Шира Горшман уловила, — пишет он, — глубокий социальный смысл смеха Шолом-Алейхема. В своих новеллах она смеется по шолом-алейхемски, и потому смех ее не отталкивает, а рождает сочувствие и участие к простым людям. У Ширы Горшман интересный жизненный опыт, острый ум, способный находить самую лаконичную форму для отображения объемного содержания" (указ. соч., — стр. 5).
Не споря с М.Беленьким, хотелось бы добавить, что в смысле юмора на Ширу повлияли также стиль и манера Исаака Бабеля, который смешно обыгрывал идиоматические еврейские (идишские) выражения, делал так называемые "кальки" на разговорно-бытовом языке. Особенно это заметно в речи героев романа "Ханес шоф ун рындер" (Конюх Шимке, коммунар, видя как Хана ласково гладит коня, насмешливо говорит: "Гладишь ты его, гладишь, а он все конем остается!" Хана тут же парирует: "С двуногими тоже так случается!..") Примеры можно множить. Вся коммунарская проза пересыпана народными шутками и прибаутками, юмором то печальным, то беспечным. Ведь герои ее романа молоды и выносливы…
В 1984 вновь выходит книга новых рассказов Ширы Горшман: "Йомтев инмитн вох" ("Праздник среди будней", Москва, изд-во "Советский писатель", на идише). Помимо ее известного романа, в книгу вошли многочисленные рассказы об еврейских праздниках и ее путевые заметки по городам Союза. Как ни строга была советская цензура в отношении "всего сугубо еврейского", как грубая идеологическая "отрыжка" сталинских времен, Шира упорно работала "на еврейском материале". В этой книге, в оглавлении читатель, прежде всего, найдет названия рассказов, связанных с еврейской традицией: "Дедушкина молитва", "Канун Пейсаха", "Пейсах", "Ханука", "Лехаим на Пурим", "Похороны Эли", "Баба Малка" и тому подобные. Спрашивается, где же почерпнуть сведения о еврейской жизни и быте, как не у еврейского писателя?.. А вот многие еврейские писатели, "советише", старались быть интернационалистами и не иметь дело с цензурой! Но это к Шире не относилось, хотя она в своей прозе касалась и жизни неевреев, и не чуралась мотивов дружбы народов.
Судьбе было угодно, чтобы книга "Праздник среди будней" была ее последней книгой, изданной в Союзе. В конце 80-х годов Шира собрала довольно объемную рукопись новой книги, как она сама рассказывала, и отнесла в изд-во "Советский писатель". Это обстоятельство должно было ее приковать к Москве еще на несколько лет. Тем более что и бытовая жизнь складывалась вполне благополучно: она "съехалась" с любимым сыном Аликом и его семьей, имела приличную пенсию и отдельный кабинет; на письменном столе лежал толстый словарь "Ойцер-идиш" ("Сокровище языка идиш"), большая пачка финской бумаги, которую выдавали только членам Союза писателей. Живи и радуйся, пиши и печатай! — благо журнал "Советиш Геймланд" еще выходил, горбачевская "перестройка" давала возможность публиковаться безбоязненно и за рубежом… Но когда началась большая Алия в Израиль, душа старой халуцианки встрепенулась: она собрала маленький чемоданчик, несколько своих книжек и этюдов Мендла Горшмана, и уже в конце 1989 года оказалась в Реховоте. Ей было почти 84 года. Вероятно, садясь в самолет, летящий в Вену, Шира произнесла одну из своих любимых поговорок: "Ничего, собака не выдаст, свинья не съест!" Скепсиса женщине, прожившей восемь десятилетий на белом свете, было не занимать… Главное: не выдать своей слабости, своей растерянности, поражения. (Бывало спросишь ее: "Как чувствуете себя, Широчка?", отвечает: "Я себя не чувствую, сижу за письменным столом, работаю!")
* Эли Визель — еврейский французский и американский писатель румынского происхождения. Нобелевский Лауреат премии мира 1986 г. Родился в 1928 г. В своей публицистике критически оценивал морально-политическое состояние евреев в тоталитарных странах, в частности, в СССР.
ПОВТОРНАЯ АЛИЯ, КАК ЗНАЧИТЕЛЬНОЕ СОБЫТИЕ
Было так. Шира Горшман, как гостья в Израиле, остановилась у каких-то знакомых в Реховоте. Как раз в этом городе, которому в 1989 году исполнилось сто лет, был Клуб любителей идиша, куда Ширу охотно пригласили на выступление. И, как рассказывают, именно на этом вечере (в начале 1990 года) Шира раскрыла свою "тайну". Когда ее спросили безо всякой посторонней мысли:
"Какое впечатление произвел на нее, халуцианку 20-х годов, современный Израиль, и скоро ли она улетает в Москву?", — Шира вдруг пришла в такое возбужденное состояние, что едва не выкрикнула:
"А я никуда уже отсюда не уеду. Я, наконец, приехала домой. Я остаюсь с вами, дорогие мои читатели, "майне идише лейнер!".
Конечно, реховотские старожилы и олим ей аплодировали, а семья в Москве была в шоке. (Иннокентий Смоктуновский стал уговаривать старшую дочь Ширы — Руту Михайловну, уже пенсионерку, немедленно ехать к Шире, чтоб она не "пропала" от голода и одиночества! И Рута таки приехала, оставив в Ленинграде взрослых детей и внуков, прожила с Широй еще добрый десяток лет в хостеле в Ашкелоне.)… В действительности Шира Горшман едва успевала отвечать на приглашения и старых друзей и новых. Такие же трогательные и теплые встречи были у нее и с поэтом Меиром Харацем, и с Телесиным и Баумволь, и Мишей Левом, с семьей черновицкого писателя Берла Ройзина, трагически погибшего в 1986 г.
Начались встречи с читателями-любителями идиша (и в Иерусалиме, и в Тель-Авиве, в "Бейт-Левик"), хлопоты по получению израильской пенсии, но самое главное: поиски еще живых бывших членов артели Гдуд а-Авода. И денно и нощно велась работа над рассказами о 20-х гг., о крымской Коммуне, и о том, о чем в Советском Союзе не то что писать, а и помыслить было нельзя.
Но человеческий и писательский подвиг Ширы состоял в том, что она в очень короткий срок вспомнила историю Гдуд-Аводы и многих ее сотоварищей по трудовой артели (а ведь прошло семь десятилетий, и память человека не безгранична!) Вспомнила и написала большой цикл коротких рассказов, которые составили книжку "Ин ди шпурн фун Гдуд-Авода" ("По следам Гдуд-Аводы"; Тель-Авив, издательство "Исроэль-бух", 1998). Многие из этих рассказов, сверкавших как заново отшлифованные алмазы, появились в израильской печати. В них были и документальные эпизоды, и юмор, и печаль, и характеры халуцим. Сами названия говорят за себя: "Как Авремеле помогал Дворке строить страну", "Сватовство в Гдуде", "Надо мыть ступени", "Ицхак Ландоберг (Саде)", "Моя первая служба" и т.д. — почти два десятка рассказов. (В ее творческом архиве сохранились наброски, незаконченные этюды и варианты к этой книге!).
Книгой "горькой памяти" о прошлой жизни и первых двух лет абсорбции в Израиле, когда пришлось испытать и холод, и недоедание, и неустройство — стала книга "Ойсдоер" ("Выживание", Тель-Авив, 1992 год). Любопытно, что именно это ощущение жизни — чувство выживания, пришло Шире в голову в Израиле, где понятие "выживания" было у многих на языке, что усугублялось неустройством и растерянностью так наз. "новых репатриантов". Хотя, бедовая и сильная женщина, Шира не уставала удивляться тем огромным переменам, что произошли в стране за семь десятилетий. Можно сказать, что если в юности она была сионисткой-халуцианкой, наивной и романтической, то после возвращения в Израиль уже была убежденной сионисткой по-настоящему. Она по-прежнему укоряла кибуцников в мелкобуржуазности, в обывательстве; некоторых друзей — в жажде накопительства, погоне за длинным рублем. Общий вывод писательницы Ширы о некоторых сторонах жизни в Израиле был неутешительным. "Удивлена, как много в Израиле "шекельманов!" — говорила она. — Откуда столько новых машин-иномарок, столько "брюхатых" мужчин?.. Мы в "Гдуд-Аводе" не о таком Израиле мечтали…" Позднее она узнала и "тощий" Израиль, и скромные жилища, и толпы худеньких девушек в армейской одежде.
С завидной энергией и решительностью Шира Горшман собрала новый однотомник своих рассказов, написанных в прошлые годы в Москве, присовокупив к ним и "новые израильские" рассказы: "Рыба ищет где глубже", "Любовь былых времен", "Возвращение", "Контрактация" и другие, опубликованные и в русской израильской печати в переводе автора этой статьи. Весь этот, в высшей степени, художественный материал составил книгу "Ви цум эрштн мол" ("Как в первый раз", Тель-Авив, 1993 г. изд-во "Идиш-бух"). Это была поговорка художника Мендла Горшмана: "Каждый раз — как в первый раз" — невзирая на опыт и мастерство, настоящий мастер садится за мольберт с волнением и сомнением, (а не самомнением!) получится ли, не потеряет ли он зря время? Это в книге Ширы — один из рассказов о муже-художнике. Сорок лет они прожили, и она тысячу раз видела его за мольбертом, удивлялась его терпению, дерзанию, художнической совестливости: добиться высокого результата. "Художник сидел, словно отрешенный от всего света. Маленький карандашик, что он так долго обтачивал, теперь едва заметный в его крепко зажатых пальцах, рыскал по бумаге, по картону. Мягкая резинка быстро стирает неверные штрихи и линии. Все участники процесса: карандашик, резинка, дрожащие пальцы, глаз, нацеленный сквозь очки — все заняты поиском точного рисунка, борьбой за истинное искусство", — пишет Шира в своем рассказе, беря этот художнический опыт и для своего литературного дела. В ее прозе 90-х годов появляется какая-то новая интонация, мягкая вдумчивая, менее категоричная. Хотя в стилевом отношении каждый рассказ стоит особняком. В рассказе "Возвращение", где речь идет о выходе из лагеря бывшего директора издательства "Дер Эмес" Лейба Стронгина, репрессированного в сталинские годы, с документальной точностью автор воссоздает обстановку встречи "непострадавших", друзей и родственников, с невинной жертвой произвола тоталитарной власти. Психологически точно передает она ту неловкость, которую испытывают участники этой встречи, в общем-то радостной, но и печальной, потому что сам страдалец "едва узнаваем" из-за перенесенных мук и страданий. Эта новелла еврейской писательницы не тускнеет на фоне многих страниц лагерной темы в эпоху "позднего реабилитанса" 1960-70-х годов.
Книга "Как в первый раз" была, вероятно, лебединой песней старой еврейской писательницы. Нельзя не согласиться с мнением еврейского писателя Михаила Лева (Реховот), писавшего в рассказе "Двойной портрет: Шира и Мендл" "Попробуйте внимательно вчитаться в значительное творческое наследие Ширы Горшман, и вас не удивит, если я назову ее писательницей-мемуаристкой. Конечно, такая дефиниция не имеет ввиду затенить ее художественную сторону, ее высочайшее мастерство с которым написаны ее повести и рассказы".
Наконец, Богиня фортуны проявила благосклонность к Шире еще раз. Ее посетила любовь, самая настоящая, как в юности, как она пишет. Она познакомилась с земляком из Ковно, со старым израильским литератором-кибуцником Даниэлем бен-Нахумом (1910-1992), который предложил ей: во-первых, перевести на иврит ее повесть "Стада и отары Ханы", во-вторых, провести вместе остаток дней своих. Шира Горшман согласилась. Даниэль бен-Нахум не только перевел эту повесть на иврит, но и подготовил к печати; даже поехал в Москву, где познакомился со Шломитой и Смоктуновскими, со всей семьей; как рассказывала Рута Горшман, он любовно называл всех "дети мои", с гордостью и прямотой истинного кибуцника говорил: "Я — ваш Папа отныне!" — что вызывало восторги членов семьи Ширы. Однако совместной жизни не получилось: мешали взрослые дети Даниэля и администрация кибуца "Бейт-Зера", где жил Даниэль. Перипетии этого романа Шира ярко отобразила в повести "Поздняя любовь", вошедшей в книгу "Как в первый раз". После долгих проволочек Шира Горшман получила комнату в хостеле в Ашкелоне. Даниэль часто приезжал к ней в гости. И работал над переводом повести. В 1992 году Даниэль неожиданно умер. Но перевод успел завершить. "Песня осталась". Как писал замечательный еврейский поэт Моисей Тейф: "Коль песня осталась, то жив еще еврей"… Этой песней стала книга на иврите "Хацан вэ а-бакар шел Хана" — роман Ширы Горшман "Стада и отары Ханы", переведенный Даниэлем бен-Нахумом. Однако книга вышла лишь пять лет спустя — в 1997 году в издательстве "Исраэль-бух". Небольшой тираж сразу же сделал книгу библиографической редкостью. (Беловая рукопись романа на иврите сохранилась в домашнем архиве писательницы!) Шира пережила Даниэла на добрых восемь лет, успела краешком глаза увидеть Новый век -миллениум, "шнат Альпаим"; умерла после непродолжительной болезни, 4 апреля 2001 года в возрасте 95 лет. Похоронена на городском кладбище Ашкелона.
