Фрагменты из документальной повести "Мой номер 92704"
Георг МОРДЕЛЬ
Окончание. Начало здесь
Пешти послал гонца к Рору. Оберкапо обратился к лагерфюреру. Эберль явился в ревир и разорался:
— Тащите их под навес столярной мастерской, несите в уборную. Какое мне дело?! Я не приказывал ставить здесь опыты! Где этот проклятый Тор? Немедленно подать его сюда!
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Эриха срочно вызвали пред грозные очи начальства.
— Сейчас же прекратить дурацкие эксперименты! — вопил Эберль.
— Никак нет! — отвечал Тор. — Приказано провести опыты в широком масштабе и доложить.
— Я приказал прекратить!
— Не могу!
— Сперва позаботьтесь о могилах, потом колите!
— Могилы не мое дело, господин майор! Вы начальник лагеря!
Эберль ворвался в ординаторскую, высыпал ампулы из картона и принялся топтать их ногами. Тор стоял бледный и молчал.
Эберль приказал перенести тифозных в барак номер 13.
Я там пролежал две недели и пошел на поправку. Однажды вечером ко мне подошел староста блока аптекарь Загарник и тихо сказал:
— Встань, оденься и ничего не спрашивай!
За год до того, как Литва стала советской, мы отдыхали с Загарниками в Паланге в одно и то же время и встречались на пляже. Как-то на закате мы поднялись на деревянный мол и там под плеск воды аптекарь рассказал мне о своей дочери, о том, что при царе жил в Кретинге, совсем рядом с Палангой. Когда настало время выписывать ему паспорт, отец решил схитрить. Боялся, чтобы мальчика не взяли в армию. А чтобы не взяли, надо было изготовить такие бумаги, чтобы каждый из сыновей оказался единственным. Отец подкупил писаря и тот слегка изменил фамилию мальчика.
— Настоящая наша фамилия "Зейгарник", от "а зейгер" — часы. Кто-то из предков был часовщиком. А я получил фамилию Загарник.
23 июня немцы бомбили Шяуляй. Загарник отправил Эсю, ее маму и трехлетнего сынишку к друзьям-литовцам на деревню. Кто-то из местных выдал их полиции, и всех троих расстреляли на опушке леса. Загарник пытался наложить на себя руки, но раввин успел вынуть его из петли и сказал, что Тора запрещает человеку решать за Бога, кому сколько жить.
Загарник отвел меня в закуток капо и надел на руку повязку с красным крестом. Ночью в блок номер 13 вошли эсэсовцы и начали выволакивать больных и грузить в вагоны. Для этого прорезали проход в колючей проволоке между лагерем и рельсами. Рор лично стаскивал тифозных с нар. Тех, кто бредил, успокаивали ударом приклада по голове. Всех затолкали в вагоны и увезли на убой.
Я то сидел в закутке, то подметал пол. Тор был слишком занят, чтобы разглядывать население барака. А солдаты видели, что я с повязкой санитара и веником.
Утром Маринони отвел меня в ревир, и я пролежал там еще неделю. Ревир был полон. Тиф не отступал. А Болван доложил в Дахау, что блок 13 ликвидирован, эпидемия остановлена. Сложилось опасное положение. Эберля вызвали для объяснений.
В то утро Маринони помог мне наколоть еловые лапы, и мы их затолкали в печку. Горят они плохо, тепла от них почти нет, но запах очищает воздух и — если верить молве — убивает бактерии. А еще из еловых иголок можно варить чай с витамином С. Мы же не получали никакой зелени, никаких фруктов. Из-за этого у людей выпадали зубы и волосы. Эберль разрешил давать больным чай с еловым наваром.
Мы растопили печки и заварили чай, когда на улице раздался крик и в ревир ворвался Тор. В руке он держал пистолет.
— Встать! Всех — на ноги!
Больные спешно вставали, некоторых приходилось подхватывать под руки, но Эрих торопил:
— Не надо ничего! Пускай идут в одном белье! Им и так будет горячо!
Он схватил Маринони за шиворот и выбросил на улицу, потом меня.
Нас построили в колонну. Некоторые не могли стоять без посторонней помощи.
Тор лопался от гордости и чувства власти. Он, младший лейтенант, унтерштурмфюрер СС, командовал целым взводом! И не санитарами, а настоящими солдатами!
Они погнали нас к воротам, потом вдоль проволоки. Мы прошли мимо аэродрома и зенитки на холме, свернули к лесу, и я понял, куда нас ведут — к старой яме, в которой гасили известь, когда строили лагерь. Тогда он был задуман для итальянских рабочих, насильно угнанных в Германию. На дверях кухни все еще было написано: E vietato entrare alla cucina (запрещено входить на кухню).
Подступы к яме были покрыты снегом. Добирались по пояс в снегу. Борта ямы оледенели. Солдаты остановили нас в десяти метрах от нее, но Тор кричал, что потом будет морока тащить нас к могиле, пускай мы карабкаемся, как умеем и встанем на краю ямы, а если не можем стоять на ногах, так встанем на колени. Каждый получит свою пулю.
— Как глупо! — сказал кто-то за мной. — До конца осталось, может быть, два месяца…
— Вив ля Франс! — крикнул Маринони.
— Огонь! — приказал Тор.
Эсэсовцы были пьяны, поход в снегу утомил их, земля вокруг ямы была изрыта колесами тракторов и завалена бревнами. Солдаты спотыкались, падали, карабины плясали у них в руках.
— Эй, вы! — кричал кто-то. — Осторожнее! Так вы перестреляете одни других, а вину свалят на нас!
— Отставить! — распорядился Тор. — Мы сбросим их в яму и добьем внизу, как куропаток!
Но солдаты не полезли к нам, а повернулись лицами в сторону аэродрома, откуда, проваливаясь в снег, бежал гауптшурмфюрер Шредер, а за ним, задыхаясь в меховом полушубке, сам Эберль. Он размахивал пистолетом и орал:
— Остановить экзекуцию! Опустить карабины!
Шредер добрался до обалдевшего Тора и вырвал у него пистолет, а потом подлетел Эберль и с ходу ударил Болвана по щеке:
— Идиот! Без моего приказа?! Я покажу вам, кто командует лагерем!
— Очаг заразы… — бормотал младший врач. — Я полагал, что…
— Молчать! — взревел своим бабьим голосом комендант лагеря. — Под арест!
Яму он обошел стороной, отворачивая лицо от раненых на краю ямы.
— Вернуть всех в лагерь! Включая трупы!
Шредер помогал раненым вставать. Пьяные солдаты — наша охрана — вытаскивали из ямы живых и мертвых. Затем окровавленная процессия двинулась к лагерю.
Ни до того, ни после я не видел подобную картину: расстрельщики вели и несли свои жертвы, как товарищей с передовой. Кого в обнимку, кого вдвоем одного, а некоторых, перекинув через плечо, на спине.
- СВОБОДА
16 апреля американцы вошли в Нюрнберг. Дахау — сосед Мюнхена — оказался в 150 км от передовых сил союзников. В головном лагере началась паника. Существовал приказ Гиммлера от февраля 1944-го — заметать следы злодеяний. Главные тюремщики спешно добивали больных и начали отсылать пешим ходом способных передвигаться в сторону Чехии, где стояла еще не битая армия Шернера. Наш лагерь выпал из поля зрения генералов, они спохватились только 26-го. На другое утро к ограде подвели эшелон товарных вагонов, прорезали проволоку и начали погрузку узников.
Вагонов было больше, чем требовалось. Охраны не хватало. Меня затолкали в полупустой вагон, с простыми заключенными. Аристократия — шесть капо — устроилась на второй половине площади и заняла сидячие места — доски на козлах, перекинутые от стены до стены. Быдлу было тесно. Аристократам — вольготно. Но недолго. Эшелон тронулся, охрана ехала на тормозных площадках, внутри вагонов эсэсовцев не было, и чернь восстала.
Шесть молодчиков не могли выстоять перед полусотней полосатиков. Они стянули начальство со скамей и распихали по всему вагону. Фриц Шредер — узник, не арбайтсфюрер — командовал парадом и усаживал народ посменно. А я пронес под курткой поломойную тряпку, свернул ее в ролик, подоткнул под голову и лег спать под оконцем, забранным колючей проволокой. Спать на деревянном полу без матраца — не удовольствие, а мука, но я был еще слаб после тифа, да и надоели мне гадания, куда нас везут. У меня было при себе немного ваты, хватило, чтобы заткнуть уши и обрести покой. Что толку рассуждать, куда тебя везут и зачем?
Помню, кто-то из чешских евреев возмущался:
— Волки! Сами подыхают, но нет, добычу из зубов не выпускают!
— И лисы! — сказал учитель немецкого языка из какой-то польской деревни (с тем и другим мы с папой спали месяца два в том же блоке на верхнем ярусе нар.) — К нам в курятник однажды забралась лиса, а наш пес загнал ее в угол и громко лаял. Мой отец и два брата прибежали на лай и убили лису палками. Так она подыхала, но держала в пасти белую курицу. Как сейчас помню.
— Умники! — оборвал его "пассажир", который лег спать, как я. Говорили, что он профессор математики из Амстердама. — Не обижайте зверей. Они не могут есть траву. Все плотоядные животные кого-то убивают. Но люди вроде бы не звери?
Часа через два меня разбудили. Двое капо решили посмотреть, какие станции мы проезжаем. Один взобрался на плечи другого и присвистнул:
— Это же Гладбах! (Гладбах — пригород Мюнхена).
Вагон загудел. Нас везут на юг, а там — Австрия. Значит, в горы!
Начались дебаты, зачем мы нужны в горах. Вспомнили, что Гитлер — австрияк, по Дахау ползли шепотки, что в Австрии, на самом западе, у нацистов построена какая-то цитадель…
Вмешался один из "зеленых":
— Уймитесь, остолопы! В горы нет железной дороги, но есть туннель на границе. Завезут туда и взорвут.
Нервы сдавали. Кто-то плакал. Кто-то подрался с соседом. Ко мне на пол подсел еврей из Франции и сказал:
— Так мне и надо! Я жил в Палестине целых полтора года. Но меня кусали комары, не было оперного театра, почта приходила с опозданием. А в Париже — такие эклеры! Такой кофе у Марианны! В 32-м я вернулся домой, к родителям и эклерам…
Прошло еще несколько часов, капо выглянули в оконце и объявили, что мы снова проезжаем Мюнхен.
— Значит, их обложили со всех сторон! — сказал Шредер. — Едем по кругу.
Эшелон то двигался, то тормозил. Дверь оставалась запертой. Воды не давали. Хлебом не кормили. Вместе с живыми ехали мертвые. Ночь прошла как в бреду.
Утром поезд остановился. Дверь откатили. В зеленом убранстве среди деревьев и кустов высилась ослепительно белая под солнцем станция с намалеванным на черепичной крыше красным крестом. На перроне стояли походные кухни, покрашенные в белый цвет, и возле кухонь женщины в передниках с красным крестом. Они разливали суп в эмалированные миски и кормили зэков. Каждый получал полную миску жирного супа с мясом и толстый ломоть хлеба.
А возле дверей вокзала сидел на табурете фотограф и снимал трогательные сцены — дамы из немецкого Красного Креста кормят заключенных кацетников!
Увы, доказательство гуманности нацистов не увидело свет. Только мы расселись на краю перрона, свесив ноги к рельсам, как на вокзал налетела эскадрилья английских истребителей. Пули зацокали по перрону. Дамы и господа побросали черпаки и бросились в кусты, а мы полезли кто куда мог. Часовой, молодой, лет двадцати, схватил меня за локоть: "Давай под вагон!" — и нырнул под колеса. Я — за ним.
Прр-р… Пули пролетели по асфальту. Фрр-р… просвистело перед глазами, взметая фонтанчики. Бу-ух… грохнуло на станции и что-то вырвалось и понеслось, расцветая над крышами вагонов, белое и густое. Это взорвался котел паровоза и вода забила из тендера, как из лейки. Но это был не наш паровоз, а стоявший на соседних путях.
Наш паровоз был цел, и немцы бегали по перрону и кричали:
— Всем погружаться! Уезжаем!
Поезд уже трогался. Садились на ходу. На перроне остались убитые и раненые.
В конце мая в пересыльном лагере в Фельдафинге меня окликнул мсье Жако. Судьбе было угодно, чтобы мы с папой жили почти до осенних дождей на одних нарах с мсье Жако и работали с ним в одной бригаде на разгрузке щебня. Жако и мой отец были того же года рождения. Они сдружились. Жако был чистопородный француз, но обрезанный.
— У нас в Марселе в те времена верили, что обрезанные не заражаются венерическими заболеваниями. Мне еще и аппендикс удалили в пять лет. Тоже считали, что это избавляет от неминуемого воспаления, когда вырастешь… Живот боши не осматривали, но штаны приказали снять. У меня были все нужные бумаги, даже их проклятый пропуск — я работал маляром у них в комендатуре. Ничего не помогло! Облава, а я — обрезанный. Ну и фигу им. "Если я по-ихнему еврей — выучу идиш", — сказал я себе.
Он сдержал слово и разговаривал на идише так, как будто родился в Литве, а по-немецки не желал разговаривать.
В Фельдафинге Жако обрадовался мне как родному и рассказал, что был ранен в ногу во время налета и его оставили на перроне.
— Вы уехали, а раненых отнесли в больницу в том городке. Мы там лежали без всякой охраны! Доктора и сестры собирали у нас подписи под заявлением, что они относились к нам по всем правилам Красного Креста.
В начале июня французское правительство прислало грузовики за своими гражданами, мсье Жако уехал в Марсель, обещал писать и, наверное, сдержал слово. Вот только у меня не было адреса…
Тогда Жако остался на перроне среди раненых, а я залез в вагон. Машинист прибавил пара, втягивая состав в узкий просвет между двумя стенами леса, который начинался за станцией.
Эшелон двигался медленно. Рельсы стонали и скрипели, шпалы прогибались — колея была ржавая, давно не езженная. Двери вагонов не закрыли, запахи леса били в лицо… Вскоре поезд остановился. Конвойные попрыгали вниз, под насыпь, бросали свои карабины и поднимали руки.
Внизу виднелась станция, какой-то город. На краю перрона росло дерево. У дерева стоял танк с белой пятиконечной звездой. Из люка высунулся черный-черный негр и прокричал мне:
— Hitler is dead! Гитлер сдох! — и улыбнулся от уха до уха…
