Вспоминая советского и израильского поэта Игоря Бяльского
Владимир ПЛЕТИНСКИЙ
Когда-то девушки любили поэтов. Это были не те девушки, которые любят блогеров. И не те, которые любят крутых мэнов на навороченных тачках. Сегодня эти девушки уже давным-давно зрелые дамы, а то и бабушки, а поэты, которых они любили, если и дожили до наших дней, то в большинстве своем пребывают в деменции и\или физической немощи.
А тогда, в уже далекие семидесятые и восьмидесятые, эти девушки любили поэтов. Любовь эта им досталась от мам-шестидесятниц, влюбленных в Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского и других знаменитых мастеров рифмы.
На подступах к восьмидесятым, когда я был начинающим журналистом и постоянным участником различных литстудий в Ташкенте, однажды в немаленькой молодежной компании случайно упомянул имя Игоря Бяльского.
— Ты знаком с самим Бяльским? – воскликнула самая красивая из присутствующих девушек.
Эти ее слова привлекли к моей скромной персоне внимание еще нескольких представительниц прекрасного пола.
Осознав, что в этой ситуации мне остается только произнести гордое "да", я так и поступил. Тут же меня принялись уговаривать познакомить с ним, а еще – зазвать в эту компанию, где я тогда был новичком.
С Игорем к этому моменту мы были знакомы шапочно, пересекались на литсеминарах. Тем не менее, я передал ему посыл от девушек. Бяльский хмыкнул:
— Нашли небожителя… Старик, ну какой из меня Ален Делон?
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
К этому времени Игорь и в самом деле уже был популярен. В широких кругах знали его не только и не столько как поэта, но как одного из основателей ташкентского Клуба самодеятельной песни «Апрель» и Чимганских фестивалей авторской песни.
Меня всегда потрясало то, что склонный к философии и производящий впечатление романтика, Бяльский при этом был сильным организатором. Впоследствии этот его второй талант проявился, когда он в 1999 году основал "толстый" и очень качественный "Иерусалимский журнал". По сути – его главное детище.
Когда Бяльский стал литконсультантом в Союзе писателей Израиля и ему предстояло разбивать в пух и прах потуги разновозрастных графоманов (по его словам – от 15 до 80 лет), обнаруживая истинные таланты, я спросил его, способен ли он будет резать правду-матку, выкорчевывая сорняки и лелея ростки творческого начала.
— Старик, я могу быть жестоким, — усмехнулся Игорь.
Он был одним из первых знакомых мне ташкентских литераторов, с кем я встретился после алии. В тот незабываемый день я пообщался в Иерусалиме с Диной Рубиной, Семеном Злитниковым, Григорием Люксембургом и, разумеется, Игорем Бяльским.
Именно Игорь повел меня к Стене Плача. Не доходя до нее, он вдруг остановился и сказал, мечтательно глядя вдаль:
— Володь, вот чего мне здесь не хватает, так это березок. Обыкновенных березок.
Помню, с какой насмешкой я ответил ему вопросом:
— Неужто ностальгируешь по березкам, которых в Ташкенте отродясь не было? Хочешь обнять березку, потереться о нее небритой щекой еврейского поэта?
— Не только на Ташкенте замыкается круг, — философски ответил Бяльский, ставший израильтянином незадолго до меня. – Есть и другое – иные города, поселки, реки и леса… Да и не обнять – а просто чтобы в нашем пейзаже были не только пальмы с эвкалиптами.
Меня всегда потрясало в нем удивительное сочетание человека не от мира сего и человека, знающего, что он от мира сего хочет. Видимо, жизнь в расположенном неподалеку от еврейской столицы поселении Текоа соответствовала обеим этим ипостасям.
Когда 7 июля 2022 года из Иерусалима пришла горькая весть об уходе Бяльского, в это верить не хотелось. 72 года по нынешним временам – не возраст. Но, увы, с этим приходится смириться. И помнить его, перечитывать его строки и осознавать, что он оставил добрый след на Земле.
Игоря уже нет с нами. А мне все слышится неспешный голос его…
* * *
Интересно, что кое-какие факты о Бяльском я узнал не от него, а из Википедии. Он был скуп на рассказы о себе.
Родился Игорь в семье военного врача-хирурга Арона Исааковича Бяльского, уроженца местечка Сквира. До 1961 года жил в Западной Украине (Самбор, Дрогобыч, Хыров, Яворов), затем в военном городке «Москва-400» (Кировская область); школу закончил в Звёздном (Пермская область). Окончил Пермский политехнический институт (1971), инженер по автоматике и телемеханике. Работал в НИИ управляющих машин и систем (НИИУМС), а также (окончив факультет общественных профессий) преподавал философию в Пермском политехническом институте.
В 1973 году переехал в Ташкент, где жил до отъезда в Израиль в 1990 году. Работал инженером в вычислительных центрах, заведовал отделом техобслуживания ВЦ Минпищепрома Узбекской ССР (1973- 1984), консультантом в Союзе писателей (1985- 1987). Один из основателей ташкентского Клуба самодеятельной песни «Апрель» (1975) и Чимганских фестивалей авторской песни (1977- 1989), был принят в Союз писателей СССР (1987).
В 1990 году репатриировался в Израиль, в 2005 году переехал из Иерусалима в поселение Текоа.
Один из основателей (1999) и главный редактор «Иерусалимского журнала» — журнала современной израильской литературы на русском языке.
Участвовал в подготовке ныне раритетного диска «Иерусалимский альбом» (Юлий Ким, Дмитрий Кимельфельд, Марина Меламед, Александр Дов, Михаил Фельдман).
С 2004 года вёл семинары Мастерской поэтического перевода (вместе с Зеэвом Султановичем) и литературные вечера в Доме наследия Ури Цви Гринберга (Иерусалим).
Стихи включены в антологии «Строфы века», «Освобождённый Улисс», «Авторская песня» и другие, его переводы из Джона Апдайка — в антологию «Строфы века II».
В последние годы написал совместно с Юлием Кимом либретто мюзикла «Время складывать камни» — об исходе евреев из Вавилонского пленения и строительстве Второго Храма.
Большинство песен на его стихи последних лет написала Марина Меламед. В 2007 году в Кнессете на вечере, посвящённом 40-летию объединения Иерусалима, она исполнила песню на стихи Игоря Бяльского и на свою музыку «Я возвращаюсь в Иерусалим» (перевод на иврит — Инна Винярская).
* * *
А еще для раскрытия образа Игоря хочу познакомить наших читателей с фрагментами интервью Бяльского Александру Рапопорту, опубликованного в "Лехаиме" в 2005 году.
– Когда вы начали писать стихи?
– В школе: первая любовь, соответственно – стихи. Большое влияние на меня оказала «авторская песня». Высоцкого слушал часами и, наслушавшись, сам начинал хрипнуть. Потом стал различать и других авторов – Окуджава, Ким, Галич, Городницкий, Сухарев, Визбор, Кукин… Уверенность в том, что русская литература, в частности стихи, может быть свободной от власти, во мне даже не от Пушкина, которого по-настоящему я прочел позже, а от нахлынувших в 60-х неподцензурных песен.
Переводить поэзию начал где-то в 30-летнем возрасте. В книжном магазине, в отделе «Иностранная литература», мне попался сборник стихов Джона Апдайка, прозу которого я любил. Очень захотелось перевести его стихи. Сгоряча даже пошел учиться на вечерние курсы английского при Ташкентском инязе. Работа над переводом меня многому научила – и технике, и ответственности за слово. Пытаясь воссоздать чужое стихотворение, не имеешь права делать себе никаких скидок, не можешь ответить своему доброжелательному или недоброжелательному критику расхожей фразой «я так это вижу». Ты должен внятно сказать о том же, о чем сказал автор текста. При этом твой текст на русском языке тоже должен быть стихотворением. То, что на меня не производило впечатления, я не переводил. Собственное стихотворение, если не дописал его завтра или через неделю, уже не получится. Ты не можешь вернуться в свои чувства, в прежнее состояние. Переписать стихотворение через год редко удается: через год видишь по-другому, какая-то строка или слово тебя не удовлетворяют, и очень редко удается не разрушить весь текст, заново приводя его в гармонию…
Что касается перевода, то через год ты, конечно, другой и, может быть, иначе понимаешь текст… Но ведь перевод – всегда интерпретация. Есть формула: поэзия – это слова, составленные в единственно возможном сочетании. С переводом не совсем так. Как мы знаем, одновременно может существовать несколько этих «единственно возможных сочетаний», сделанных разными переводчиками.
– Когда вы решили изучать философию, в государстве признавалась одна философия, марксистско-ленинская. Что вас привлекло? Может быть, возможность узнать другие философские системы?
– Конечно. И модный в те годы экзистенциализм, и философские учения древних греков и древних китайцев. Я горжусь своим вкладом в советскую философию! Помните «основной вопрос»?
– Что первично, материя или сознание?
– Да. А я придумал «основной ответ». Мои студенты-второкурсники, практически ровесники, с дразнящей интонацией задавали «неудобные» вопросы, никакого отношения к Гегелю и Фейербаху не имевшие. Почему, когда секретарь ЦК партии проезжает по городу, перекрывают движение? Почему ругают Солженицына и Сахарова? И я нашел «основной ответ»: потому-то мы и хотим строить коммунизм, что социализм нас не удовлетворяет. А наука была смешная. В советской философии неустанно боролись две школы: материалисты и диалектики. Материалисты утверждали, что в диалектическом материализме главное – материализм, диалектики возражали: нет, в нем главное – диалектика. На эту тему писались не только кандидатские и докторские диссертации, но и доносы в ЦК: «Профессор такой-то – вульгарный материалист…»
– Когда вы осознали свое еврейство? Был ли идиш разговорным языком в вашей семье?
– В моем раннем детстве родители говорили между собой в основном на идише. Я его до сих пор понимаю, могу и сам связать несколько предложений. А младшему брату это уже не удалось: со временем родители говорили на идише всё меньше и меньше…
– Можно ли сейчас вспомнить: в детстве, в школе вы считали себя евреем или представителем советского народа, «новой исторической общности»? Каково было самоощущение?
– Я всегда знал, что я – еврей. И советский человек, конечно, тоже. Много лет прожил в Ташкенте – возможно, самом космополитичном городе СССР. В этом городе жили узбеки, таджики, уйгуры, украинцы, армяне, греки-политэмигранты, высланные немцы Поволжья и репрессированные крымские татары, чеченцы и бухарские евреи, переселенные с Кавказа турки и с Дальнего Востока – корейцы… Самоощущение – пламенный интернационалист. У меня не было предубеждения к людям других национальностей, да и сегодня нет. Правда, сегодня мое самоощущение не такое пламенное. Я, например, не считаю, что арабы хуже евреев потому, что они – люди другой цивилизации и их моральные нормы и человеческие качества не доросли до наших. Мне достаточно понимать, что они считают своей ту землю, на которой мы живем и тоже считаем ее своей. И уже поэтому объективно они – враги. Хотя, может быть, в «человеческом плане» они даже лучше евреев. Это только Всевышний рассудит. Просто я «из другой команды». Из еврейской. Еще точнее – из сионистской.
– Был ли у вас интерес к еврейской культуре? Каким образом удавалось его удовлетворять?
– Отец пытался научить меня идишу. Сам он окончил в Киеве еврейскую школу. В его время в этом городе еврей, даже если хотел учиться в русской или украинской школе, не мог этого сделать: для вас, мол, организовали специальные еврейские школы, идите туда. Отец рассказывал, что для многих детей это было чуть ли не трагедией, потому что они приходили из русскоязычных семей, где идиш никогда не звучал. Потом это «поветрие» сменилось противоположным: еврейские школы ликвидировали, а учеников перевели в украинские и русские.
Отец дал мне, второкласснику, «Популярную еврейскую историю» Греца на идише, показал, как пишутся еврейские буквы, и я, страница за страницей, эту книгу пытался прочесть. Заодно отец рассказывал мне историю: праотцы, Моисей, Самсон, Давид, Соломон…
– До революции дети в хедере узнавали об этих вещах.
– Конечно, я получил совершенно отрывочные сведения. Но представление об истории у меня существовало. Я знал, откуда Авраам пришел в Эрец Исраэль, почему евреи пребывают в рассеянии, и как после присоединения Польши к Российской империи они оказались в России. Представлял себе эту цепочку.
– Был ли ваш отец коммунистом? Служба в армии в офицерском звании это предполагала…
– Отнюдь нет. С гордостью отмечу: отец мой, Бяльский Арон Исаакович, был единственным в дивизии старшим офицером, не состоявшим в КПСС. Помню, к нам домой приходил парторг, тоже, кстати, еврей, и агитировал его: «Ну что, Арон, пора уже вступать…» – «Нет, чувствую, что пока не дорос». Я, юный пионер, не мог тогда понять причин его отказа, для меня это было просто непостижимо. «Понимаешь, – отвечал мне отец, – чтобы стать коммунистом, надо быть самым лучшим. Как Ленин…» Помню, мама на повышенных тонах выговаривала ему: «Как ты можешь, как тебе не стыдно?! Люди к нему приходят, предлагают вступить в партию – а он не вступает!» Своей службой в армии отец не дорожил, у него была хорошая гражданская специальность – хирург. Но все демобилизации проходили мимо. Родился он в 1919-м, недалеко от Киева, в местечке Сквира, это родина Ахад а-Ама. В 1920-х семья отца переехала в еврейское поселение – из тех, строительство которых финансировал «Джойнт». Вскоре началась коллективизация. В колхоз дед Ицхак вступать не хотел, но его мнение не интересовало начальников и «активистов». Итак, колхоз, голод… Дед выкрал из колхоза коллективизированного своего коня и телегу и увез жену и детей (их тогда уже было четверо) в Киев, где они сняли комнату в подвале. Бабушка Рахиль – «благородного происхождения», внучка раввина – начала шить соседкам, а дед – он из «простых» евреев – устроился подсобным рабочим, сколачивал деревянные ящики. Дед Ицхак умер в 1940-м, бабка – в 1945-м…
Второй мой дед Нухим, потомственный шорник, о котором написано не одно мое стихотворение, тоже был «верующим», молился, надевал талис, каждую субботу ездил на двух трамваях в синагогу (в 1955-м он с женой, которую тоже звали Рахиль, перебрался в Одессу). И я, советский школьник, четвертого что ли класса, пытался ему втолковать, что Б-га нет. Спутники, мол, летают, астрономы в телескоп смотрят, никто Его там не видел. Дед слушал и улыбался. Потом говорит: «А давай спросим твоего отца». И я, в полной уверенности, что отец – он-то, не в пример деду, не учившемуся в советской школе, институт окончил! – встанет на мою сторону, говорю: «Папа, скажи ему, что Б-га нет». И тут произошло крушение моих представлений о мире, о взрослых и о моем отце. Он сказал: «Да, некоторые считают, что Б-га нет. А другие верят, что Он есть». Тогда я понял, что всё не так просто. И когда дед уехал – он тогда гостил у нас, – я всё приставал к отцу: «Почему, ну почему ты не сказал ему, что Б-га нет?!» А отец продолжал держаться своей версии: «Для тех, кто верит, Он есть».
– В вашей семье, жившей в военном городке, субботних свечей, видимо, не зажигали и традиционных обрядов не придерживались?
– Субботних свечей не зажигали, но на Пейсах дед всегда присылал посылки с мацой, а отец всегда знал, когда Йом Кипур: он в этот день постился, о чем мне, естественно, не сообщалось. Предыдущее поколение было воспитано в условиях тоталитарного режима, не располагавшего к откровенности… Только в 22 года, после окончания института, я узнал, что у нас дома было дореволюционное издание Танаха с параллельным текстом на русском языке. Отец провез с собой этот тяжелый том по всем военным городкам, где служил. Покажи он мне эту книгу раньше, я бы обязательно похвастался перед одноклассниками, а дальше был бы особый отдел… Тем более, что опыт у отца был: во время «дела врачей» он оказался под домашним арестом за «проживание под двумя фамилиями»: в офицерской его книжке было записано «Бяльский», а в военном билете – «Бельский»…
* * *
И, конечно же, в этой публикации памяти Игоря Бяльского мы не можем обойтись без того, чтобы почитать вместе его стихи.
Потому что жизнь всё же — не что, а как,
и уздечка — из кожи именно, а нейлон,
может быть, и прочнее даже, но мой резон,
что и лошади тоже — в коже особый смак.
А особый смак — он и есть настоящий вкус,
или жизни вкус, заходя на расхожий слог,
говоря о кайфе, молодости и плюс
о самой жизни, если, конечно, смог.
А тем паче — всаднику. Что это за Чечня
или Иудея, что ближе, да и родней,
если глянешь — раз, и обчелся лихих коней.
Ни коня уже настоящего, ни ремня.
Обсчитался, стало быть, перенадеялся
на Всевышнего, на удачу, на черт те что.
И печет, и мороз по коже, и мчит авто.
И по свету дорог не хожено — жизнь вся.
* * *
Говоря о коже, продолжу еще о ней.
Мне рассказывал дед, на первой на мировой
до шести воевали бой, ну а в шесть — отбой.
И они свежевали с братом убитых коней.
И меняли шкуры на шнапс, и айда в запой,
и братались с теми же немцами потом.
А наутро пели: «Смело мы в бой пойдем!..»
Или это уже на Гражданской про смертный бой?
* * *
Нет, про смертный позже, это без лошадей,
на второй, где конницы даже и след простыл.
Дед ремни тачал на весь на чарджуйский тыл,
а в тылу освенцимов снимали кожу с людей.
С иудеев, по большей части. Такой народ.
Из него, что хочешь — универсальный люд.
И на суперфосфат годится, чего уж тут…
И на абажуры. И золота полон рот.
* * *
Вот и встало мемориалов. Полвека — ах…
И в улыбках светится что ни на есть фарфор.
И о золоте, как же, если уж разговор
о коронках тех переплавленных и счетах.
«Всё равно не любят — пускай хотя бы вернут…»
И за мир сейчас же, в обмен, до любых глубин.
Включишь новости — что ни день, а сюжет один:
ах, убит солдат… и далее — курс валют.
* * *
А закат падет — занимается новый тур.
Тары-бары, базар-вокзал. А из новых эр
акаэм торчит, а там уже бэтээр…
Не земля — набор чужих аббревиатур.
И вжимается свой шесток, предъявляя счет.
Если знаешь, скажи, пожалуйста, не молчи:
от чего алеет Ближний Восток в ночи?
Светофоры, понятно, кровь. Но что-то еще.
* * *
Заведи машину в праздник осенних дней
и листай эпохи, себе и Дубнов и Грец.
Тут стоял дворец, а здесь погребен мудрец.
А на этой ферме прокатываают коней.
Ты усадишь сына в пластмассовое седло,
да и сам в такое же, и семенящий зной —
по земле родной, тобой отвоеванной,
круговой тропой, пока зады не свело.
Дед бы вытачал, как положено. Он умел.
Эту грамоту — он не очень, а кожу знал.
И семью кормил, и в лагере не пропал,
и на воле пел, а вот сюда не успел.
* * *
Потому что век — чужих коней стремена.
Потому что внук, и еще, и свой сад.
Там его деревья уже без него стоят
и сегодня, в послеимперские времена.
В самомоволку к ним сбежал в свой последний раз,
у врача дежурного все-таки отшутясь.
А потом и бабка рядышком улеглась.
Вся любовь. Как сказали бы раньше, «и весь сказ».
Ни коней. До больницы тоже довез трамвай.
На еврейском кладбище с деда какой спрос?
Он с одесской вишней давно в небеса врос
и оттуда зрит на шагреневый мой край.
Хорошо с небес видать первородный храм.
Что скала под куполом или Господень гроб?
И колхоз любил он. Не то чтоб деньгу греб,
но себе на памятник сам заработал, сам.
* * *
О любви и хочется сказать безо всяких саг,
что, империи если даже сменяются,
Иудейской нашей войне не видать конца.
Потому что любовь, любовь. Остальное — так.
* * *
Парк независимости. Фейерверк.
Народное гуляние евреев.
И лысый панк, и бородатый клерк
Струят восторг нарядных спреев.
Мой независимый народ объят
Безалкогольной радостью до пят,
Или, скорее даже, до макушек.
И наши чудо-головы легки,
Как эти надувные молотки.
Ударнее не выдумать игрушек.
Как долго не стихает людоход,
И хороводы образуя даже.
И пишет мой народ наоборот,
А пляшет, кто его поймет, куда же.
… На то был вечер, а уже с утра
Машины понесутся на природу,
Где моему любимому народу
Пора мангалы выдать на-гора,
Расслабиться и закусить по ходу.
На фоне государственных флажков
Во цвете лет запечатлеет «кодак»
День независимости шашлыков
От предвоенных сводок.
