Со дня нашего вселения в удивительный Пречистенский особняк Дарья Николаевна стала другом нашей семьи
Александр МАТЛИН, Вест Палм Бич, Флорида
Подростки любят говорить по телефону. Когда звонил телефон, я всегда первый хватал трубку. И порой – может быть, два-три раза в неделю – вместо ожидаемого звонка приятеля или девочки из соседней школы, слышал старческий лягушачий голос:
– Это говорит писательница Мариетта Сергеевна Шагинян. Будьте добры, попросите к телефону Дарью Николаевну.
– Одну минуточку, — вежливо отвечал я и бил кулаком в стену.
Меня подмывало сказать ей, что я знаю, кто такая Мариетта Шагинян, и ей незачем каждый раз так торжественно представляться, тем более что я узнаю этот лягушачий голос раньше, чем знаменитая писательница откроет рот. Но я сдерживался и только говорил «одну минуточку». Иногда Дарья Николаевна не откликалась на стук в стену, и тогда я говорил «подождите, пожалуйста, Мариетта Сергеевна» и бежал в соседнюю квартиру. Несмотря на то, что квартира была за стеной, бежать приходилось далеко. Надо было добежать до противоположного конца нашей единственной, но гигантской комнаты, пересечь маленькую полутёмную прихожую, потом длинный полутёмный коридор с неровным скрипучим полом, а потом ещё одну маленькую полутёмную прихожую. Только тогда я достигал комнаты нашей соседки и, переводя дыхание, стучал в дверь.
Дверь открывала подвижная пожилая женщина с короткими, по-мужски зачёсанными набок седыми волосами, в долгополой серой толстовке одетой поверх тельняшки. В зубах у неё всегда была папироса, то ли «Норд» (который позже стал «Севером»), то ли «Беломор».
– Что, опять Мариетта? – говорила она сердито-извиняющимся тоном. – Ах ты, господи, вечно звонит по пустякам! Ужас, ужас! Ну зачем ты бегаешь? – видишь, даже запыхался. Ходи пешком. Ничего с ней не сделается, подождёт на две минуты больше…
Приговаривая таким образом и обволакивая меня клубами дыма, она быстро шла со мной по коридору в нашу комнату, к телефону. У неё телефона не было; в те годы в Москве телефон был роскошью и доставался далеко не всем. Так как Дарья Николаевна была не просто соседкой, а другом нашей семьи, ей разрешалось пользоваться нашим телефоном и давать его номер самым близким и самым важным друзьям. А важных друзей у неё было много. Помимо Мариетты Шагинян и её дочери Мирели, в круг её знакомых входили Валентин Катаев, Ираклий Андронников, Евгений Викторович Тарле, Андрей Платонов, пианистка Мария Вениаминовна Юдина и многие другие, чьи имена часто мелькали в газетах и слышались по радио.
Писатели, такие, как Катаев, Шагинян, Тарле, были не только друзьями, но и работодателями. Дарья Николаевна была машинисткой. Она печатала великим мира сего их бессмертные произведения на гигантском древнем Ремингтоне, который занимал чуть ли не половину её маленькой комнатки. Приглушённый пулемётный треск Ремингтона проникал в нашу комнату сквозь толстые стены дома – Москва, Кропоткинский переулок 12 – бывшего особняка какого-то московского князя или купца, где сегодня обитает египетское посольство в России. Иногда пулемётная очередь замирала на полминуты; это означало, что сейчас Дарья Николаевна разбирает бисерный почерк Мариетты Шагинян с помощью своего незаменимого орудия – огромной, весом в добрый килограмм, лупы.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Квартира Дарьи Николаевны (если это можно назвать квартирой) состояла из двух смежных комнат. Во второй комнате, побольше, жила другая старушка, тоже Дарья, только не Николаевна, а Елисеевна, которую соседи, по простоте душевной, звали Алексеевной. На вид обе Дарьи были примерно одного возраста, но на самом деле Дарья Елисеевна была матерью Дарьи Николаевны, которую она родила шестнадцати лет от роду и называла «Даня».
В 1949 году, когда я, подросток, с ними познакомился, Дарье Николаевне было 53 года, а её маме Дарье Елисеевне – 69. Дарья Николаевна казалась мне очень старой женщиной, а её мама – вовсе уж древней старухой. Сегодня воспоминание об этом бросает меня в холодный пот, потому что та древняя старуха была гораздо моложе, чем я сейчас, а я всё ещё считаю себя молодым.
Со дня нашего вселения в этот удивительный Пречистенский особняк Дарья Николаевна стала другом нашей семьи. Особняк был разгорожен в трёх измерениях на бесчисленное множество комнат, комнатёнок, комнатушек, закутков, прихожих и коридоров, и включал одну общую кухню, две уборные и ванную, в которой никто не мылся, но стирали бельё и хранили тазы и корыта. Я не берусь описывать разношёрстную и весьма колоритную публику, густо населявшую нашу типично московскую коммуналку, тем более что это давно сделали Ильф и Петров. Из всего многообразия этого населения Дарья Николаевна выбрала друзьями моих родителей, а они – её. Наверно, помимо общих культурных интересов, её привлекала атмосфера искренности и ненавязчивой доброжелательности, царившая в нашей семье.
Она заходила, а скорее – вбегала к нам без стука, всегда одетая в неизменную серую толстовку поверх тельняшки, всегда с папиросой во рту, садилась на диван и, закинув ногу за ногу, начинала рассказывать новости. Эти новости непременно были ужасными, о чём бы ни шла речь – о кухонном конфликте между соседями, или о съезде советских писателей, или о заморозках в Крыму. На самом деле, они, может быть, такими и не были, но так звучали в её изложении. Через каждые две-три фразы она восклицала «ужас, ужас!». Этот рефрен чрезвычайно веселил моих родителей, и она вместе с ними охотно посмеивалась над собой, но продолжала повторять: «ужас, ужас!».
Иногда рассказы Дарьи Николаевны уносили её в прошлое, и тогда мы замирали от благоговения. Я говорю «мы», но на самом деле эти рассказы по-настоящему интересовали моих родителей, в меньшей степени – моего старшего брата, и уж совсем мало – меня.
Ах, до чего глупа молодость! Что бы я отдал сегодня за то, чтобы снова услышать истории моей чудаковатой соседки! Я бы запоминал каждое её слово, я бы впитывал мельчайшие детали её повествований, потому что в них был бесценный клад, сокровище золотого века русской культуры. Она рассказывала о своих друзьях прошлого – таких, как Максимилиан Волошин, Андрей Белый, Велимир Хлебников, Владислав Ходасевич, Софья Парнок. Эти священные и в то время полузапрещённые имена, которые приводили в трепет московскую интеллигенцию, она произносила легко и обыденно, словно речь шла о нашей соседке Дусе или о дворнике Хорошутине. Местом действия её рассказов обычно был Коктебель. Волошина она фамильярно называла Макс, Андрея Белого – Боря, а иногда по имени и фамилии – Боря Бугаев.
Хотя я не особенно вслушивался в рассказы Дарьи Николаевны, у меня часто оставалось от них смутное чувство какой-то недоговоренности. Была в этих рассказах, а вернее в самом факте её близкой дружбы со знаменитостями, некая подспудная, неосязаемая тайна. Кто она, эта наша смешная, обаятельная в своей экстравагантности соседка? Как оказалась она в той возвышенной среде, сама не будучи ни поэтом, ни художником?
В другой раз действие её рассказов переносилось в ещё более далёкие, дореволюционные годы, в Европу и в Петербург, где она училась игре на скрипке у знаменитого профессора Леопольда Ауэра, и её друзьями-соучениками были Яша Хейфец, Мирон Полякин, Ефрем Цимбалист. И опять у меня возникало это смутное чувство, будто я прикасаюсь к некоей зыбкой, не сформулированной тайне. Как она оказалась в этой школе для избранных, сверхталантливых? И почему, учась у самого Ауэра, она не только не стала знаменитой скрипачкой, но и вообще не стала музыкантом?
Со временем туман тайны, окутывавший Дарью Николаевну, редел, и за ним проступало то главное, что, видимо, открывалось только близким друзьям. Это было её аристократическое происхождение. И какое! Представьте себе, не княжеское и не дворянское. Царское. Она была дочерью Великого князя Николая Константиновича Романова.
Об этом человеке, отце нашей героини, следует рассказать отдельно.
Николай Константинович Романов был внуком императора Николая I и племянником Александра II, то есть сыном его брата. Соответственно, он приходился двоюродным братом Александру III и двоюродным дядей Николаю II. Значит, наша чудаковатая соседка была троюродной сестрой, или, говоря по-английски, second cousin последнего русского императора.
О скандальном Великом князе Николае Константиновиче было много написано, а ещё больше ходило слухов и легенд. Одна даже просочилась в творчество Исаака Бабеля, у которого в рассказе «Линия и цвет» есть такой пассаж: «Великий князь Пётр Николаевич, опальный безумец, сосланный в Ташкент… ходил по улицам Ташкента нагишом, женился на казачке, ставил свечи перед портретом Вольтера, как перед образом Иисуса Христа, и осушил беспредельные равнины Амударьи». Не понятно, почему автор изменил имя Великого князя – умышленно или по незнанию; а что касается нагромождения остальных сведений, по-бабелевски спрессованных в одной фразе, то в них есть некоторые отголоски правды.
Великий князь родился в 1850 году, получил высшее инженерное образование (единственный из Романовых), с блеском закончив Академию Генерального Штаба, поступил в лейб-гвардии Кавалерийский полк и в 21 год стал командовать эскадроном.
Николай Константинович был хорош собой, умён и бесшабашно распутен, то есть, как полагается красивому богатому офицеру, любил попойки, карты и женщин. На одном из балов он познакомился с красивой американкой сомнительного поведения, танцовщицей по имени Фанни Лир. На самом деле её звали Гарриет Блэкфорд, она была родом из Филадельфии, уже побывала замужем и имела ребёнка (и муж, и ребёнок вскоре умерли). Великий князь влюбился в Фанни Лир без памяти, и их роман заполыхал, как лесной пожар. В попытке его потушить, родители Николая Константиновича, шокированные непристойной связью своего отпрыска, отправили его в Среднюю Азию – на войну за покорение Узбекского (тогда независимого) города Хива. Великий князь сражался с честью, и после победы России над Хивой вернулся в Петербург в чине полковника и с орденом св. Владимира.
Роман с Фанни Лир продолжался с прежней силой, пока в апреле 1874 года не случилось нечто кошмарное. Из оклада бесценной семейной иконы, которой когда-то Николай I благословил брак родителей Николая Константиновича, исчезло несколько крупных бриллиантов. Мобилизовали полицию, бриллианты вскоре были найдены в одном из городских ломбардов, и следствие при личном участии шефа корпуса жандармов графа Шувалова установило, что бриллианты украл – о, ужас! – Великий князь Николай Константинович. Несмотря на неопровержимые доказательства сам Великий князь в своей вине никогда не признался. Если действительно украл он, то, несомненно, сделал это ради своей американской возлюбленной, для которой он швырял деньгами – возил её в Европу, покупал дорогие подарки.
Вот один занятный эпизод. В Риме, когда Николай со своей возлюбленной прогуливались в знаменитом парке Вилла Боргезе, они обратили внимание на скульптуру обнажённой Венеры с яблоком в руке. В виде Венеры была изображена младшая сестра Наполеона Полина Боргезе. Великому князю скульптура понравилась, и он, не раздумывая, заказал знаменитому в то время скульптору Томмазо Солари точно такую же, но, чтобы вместо Полины Боргезе Венерой была подруга Великого князя. Скульптор выполнил заказ и в точности воспроизвёл черты лица Фанни Лир, предварительно сняв с неё маску. По окончании работы он отправил скульптуру в Санкт-Петербург. Несколько лет спустя, когда Николай Константинович уже находился в ссылке в Ташкенте, его мать Александра Иосифовна, прогуливаясь в парке, наткнулась на скульптуру обнажённой женщины, в которой она узнала ненавистную Фанни Лир. Скульптуру упаковали и отправили в Ташкент. Насколько мне известно, она по сей день украшает коллекцию Ташкентского музея изящных искусств.
Этот эпизод показывает, с каким размахом Великий князь тратился на свою возлюбленную. Денег не хватало, он брал взаймы, отдавать было нечем. Бриллианты из родительской иконы могли бы поправить его финансовые дела, но…
Итак, это был невиданный, отвратительный, позорный скандал в царской семье. Что делать? Не сажать же в тюрьму за воровство члена дома Романовых! Собрался семейный совет под эгидой самого императора и после мучительных распрей принял наиболее безопасное для престижа русского престола решение: Великого князя объявить сумасшедшим, лишить всех званий и наследства, выслать навсегда из Санкт-Петербурга и держать всю жизнь под домашним арестом.
Теперь я уже не знаю, что рассказывала и чего не рассказывала моим родителям Дарья Николаевна про своего именитого папу. Про бриллианты она, скорее всего, умолчала. Тем более, что эта история произошла за двадцать с лишним лет до её рождения, и она могла знать о ней разве что из слушков и шепотков. Всё, что я помню из рассказов о её папе – что он «был выслан в Среднюю Азию за вольнодумство».
В течение следующих семи лет Великий князь сменил – не по своей воле – не менее десяти мест ссылки. Одним из последних был Оренбург, где он стал виновником нового скандала, женившись на дочери местного полицмейстера. Известие об этом достигло Санкт-Петербурга, и Синод этот брак отверг, но спустя пару лет приказом нового государя, Александра III, он был узаконен. В 1881 году Николай Константиноваич поселился в Ташкенте, где и прожил оставшиеся 37 лет своей жизни.
Пребывание Великого князя в Средней Азии было благословением для забытого Богом Туркестанского края. Человек предприимчивый и демократически настроенный, Николай Константинович занялся всеми мыслимыми видами бизнеса. В Ташкенте, кроме своего дворца (который по сей день является одним из наиболее примечательных зданий города) он построил пекарню, ткацкую фабрику, мыловаренный завод, два кинотеатра, дома для солдат и офицеров и ещё много чего. Он учредил десять стипендий в местном университете для наиболее талантливых учеников. Он владел и с успехом управлял наиболее доходным в Туркестане бизнесом – хлопкоочистительными заводами.
Но самым важным предприятием Николая Константиновича, снискавшем ему славу и место в истории Турекстана, было орошение Голодной степи. Преимущественно на свои деньги он построил несколько каналов, подводивших воду на хлопковые поля, и мост через Сыр-Дарью. В ожившей Голодной степи выросли десятки посёлков и деревень. Это было то, что мы сегодня называем экономическим бумом. Местное население, состоявшее, в значительной части, из уральских (тогда – яицких) казаков, получило работу и стало богатеть. Народ обожал своего покровителя.
В 1895 году произошло событие, породившее этот рассказ, а точнее — его героиню. Николай Константинович, уже не молодой, 45-летний человек, женился ещё раз. Женился и обвенчался, при том, что уже был женат. Последнее обстоятельство, похоже, его не смущало.
Новой женой стала пятнадцатилетняя красавица Дарья, дочь семиреченского казака Елисея Часовитина. Та самая Дарья Елисеевна, мать Дарьи Николаевны, которая полвека спустя оказалась соседкой и другом моей семьи в московской коммунальной квартире на Пречистенке.
О загадочной истории этого брака существует несколько версий. Одна, пожалуй, самая романтичная, повествует следующее. Николаю Константиновичу сообщили, что в доме Елисея Часовитина разразился скандал. Дочка в истерике. Случилось что-то ужасное. Великий князь лично явился в дом Часовитина и узнал, что дочку выдавали замуж, но жених в последний момент от женитьбы отказался, поскольку у него не хватало денег на приданое. Невеста сидела на полу и рыдала: по каким-то понятиям тех мест она считала, что была опозорена навек. При этом она была так хороша собой, что Николай Константинович, знавший толк в женщинах, решил её спасти, и женился на несчастной невесте сам.
По другой версии, Николай Константинович купил пятнадцатилетнюю Дарью у её отца за сто рублей. Впрочем, эта история не противоречит предыдущей. По третьей версии, он увёл прекрасную Дарью прямо из-под венца, в подвенечном платье. Рассказывали также, что он заставил священника их обвенчать, угрожая ему револьвером. Так или иначе, подлинной истории мы не знаем, а её героиня, наша престарелая соседка нам её не рассказывала.
Несмотря на то, что этот брак не был законным, то есть не был и не мог быть освящён Синодом, он оказался прочным и длился более двадцати лет, до самой кончины Великого князя в 1918 году. Для своей побочной жены он построил особняк на окраине Ташкента, где проводил счастливые ночи.
У них родилось трое детей: старшая – Дарья, которую в семье звали Даней, и два сына. Святослав и Александр. Святослава (а по некоторым версиям обоих) в 1918 году расстреляли большевики. До папы они не успели добраться. Ему повезло: он умер своей смертью в январе 1918 года от воспаления лёгких на руках у своей дочери Дани, которую он обожал.
Своих детей от побочной жены Дарьи он узаконил, то есть официально был признан их отцом, что позволило им носить его отчество, при том, что по фамилии они оставалась Часовитиными. Самому Николаю Константиновичу было запрещено носить фамилию Романовых, и он, так же, как и его законная жена и их дети, жили под фамилией Искандер. Жену Дарью он узаконить не мог, будучи женатым, но это не мешало ему появляться в театре и других публичных местах с двумя жёнами.
Дочь Дарья Николаевна (Даня) была любимым ребёнком Великого князя, в ком он находил не только взаимную привязанность, но и духовное родство. Он дал ей прекрасное образование; Даня училась в Санкт-Петербурге у знаменитого Леопольда Ауэра, и ей прочили будущее скрипачки-солистки. Я помню, как она в полушутливом тоне рассказывала моим родителям о том, как её соученик, двенадцатилетний Яша Хейфиц, уже знаменитый скрипач, смущался и краснел оттого, что был тайно влюблён в неё, семнадцатилетнюю.
Помню также её рассказ о том, как профессор Ауэр сказал ей после революции: «Либо вы уезжаете со мной из этой страны, либо вы должны навсегда распрощаться с музыкой». Ауэр уехал в Европу и увёз своих учеников – будущую плеяду великих скрипачей. Дарья Николаевна осталась в России и вернулась в Ташкент.
Естественно, возникает вопрос: как она и её мать уцелели в мясорубке красного террора тех лет? У меня есть только одно объяснение: очевидно, большевикам было просто не до них, слишком были заняты, расстреливая и сажая более приметных. Тем более, что мама Дарья и дочь Дарья были не Романовы и даже не Искандеры, а две тётки с ничего не значащей, плебейской фамилией.
В 1923 году Даня переехала в Москву. Здесь её таскали в ГПУ, допрашивали, арестовывали, выпускали и снова арестовывали, но не расстреляли и не посадили. Следователь, в котором, видимо, было что-то человеческое, посоветовал: «Сидите дома и никогда не поступайте на работу». Она послушалась, купила пишущую машинку «Ремингтон», и это стало её профессией и средством заработка на всю последующую жизнь.
Как Дарья Николаевна оказалась в кругу знаменитых писателей? Что её с ними роднило? Почему многие из них именно ей и никому другому доверяли свои бесценные рукописи для перепечатывания? И больше, чем просто доверяли – явно считали за честь. Помню, она со смешком рассказывала о том, как Валентин Катаев говорил, отдавая ей рукопись для перепечатывания:
– Дарья Николаевна, там у меня есть слишком длинные фразы. Так вы их разбивайте, если сочтёте нужным.
У Мариетты Шагинян она была не просто машинисткой и секретарём, а другом семьи. Андрей Платонов умирал чуть ли ни у неё на руках. Остроумова-Лебедева и Волошин писали её портреты. Она была вхожа в святая святых литературного мира. Если на свете рождалось чьё-нибудь сочинение, претендующее на публикацию, она немедленно становилась обладательницей копии рукописи автора и всегда приносила её нам. Как обычно, она без стука вбегала в нашу комнату с папиросой во рту, садилась на диван, закинув ногу на ногу и, бросив на стол пачку машинописных листов, говорила:
– Почитайте. Это, кажется, неплохо.
Или:
– Почитайте эту чушь. Ужас! Ужас! Неужели это будут печатать?
Однажды, в самом начале шестидесятых Дарья Николаевна принесла нам рукопись рассказа без имени автора, вернее вместо имени был странный шифр Щ-854.
– Почитайте, – сказала она, и в её голосе была значительность. – Это серьёзно. Теперь уже невозможно будет писать так, как писали до сих пор.
Это был «Один день Ивана Денисовича» Солженицына.
Хорошо запомнился мне, хотя я тогда был подростком, её конфликт с Валентином Катаевым, одним из главных её работодателей и одним из самых знаменитых советским писателем той поры.
Году примерно в 1950-м или 51-м Катаев написал рассказ, который был напечатан в журнале «Огонёк». Рассказ был патриотический, про войну и героизм советских матросов, защищавших Крым. В рассказе участвовал образ одинокой женщины, которая жила в Крыму и посвятила себя хранению наследия своего покойного мужа. Муж её был художником – то ли символистом, то ли экспрессионистом, в общем каким-то неправильным художником, оторванным от жизни и не признающим величия социалистических свершений. В неправильном художнике прозрачно проступал Максимилиан Волошин, друг молодости моей соседки, которого она боготворила. Его имя в рассказе, конечно, не упоминалось, но для Дарьи Николаевны праобраз был очевиден, и она не могла простить Катаеву такого кощунства.
– Как он посмел осквернить память о Максе!! – бушевала она. – Не хочу больше иметь с ним ничего общего!
Я помню, как мой отец, который часто вступал с Дарьей Николаевной в дружеские дискуссии, пытался её урезонить:
– Послушайте, он же не называет имени художника. Писатель имеет право создавать образы своих героев…
– Нет! Нет! Это ужас! Не хочу его знать!
При всей её мягкости и доброте она была нетерпима ко всякого рода проявлениям непорядочности, нечестности, несправедливости. Человек глубоко религиозный, она не ходила в церковь и не признавала её – мне кажется, за продажность властям. Антисемитизм, в атмосфере которого мы жили, она страстно ненавидела. Помню, как она не раз повторяла:
– Много позора нас запятнало, но такого позора, как антисемитизм нам не смыть никогда. Это ужас! Ужас!
Тогда я видел, что при всём её плохо скрываемом отвращении к советскому режиму, она любит свою страну, за которую стыдится и за которую у неё болит душа…
…Шли годы. В начале 63-го, когда я уже был женат, но всё ещё жил с женой у родителей, мой отец получил отдельную квартиру со своей кухней и своим туалетом – роскошь, которой мы никогда не знали, больше похожая на мираж, чем на реальность. Так мы покинули незабвенную коммуналку в Пречистенском особняке – Кропоткинский переулок, 12. По совпадению, в том же году советское правительство решило сделать из этого особняка посольство какой-то африканской страны. Позже он стал египетским посольством. Обитателей коммуналок выселили на окраины Москвы. Для Дарьи Николаевны это было неприемлемо. Все её друзья и работодатели жили в центре или близко от центра Москвы, и им нужна была машинистка-секретарь поблизости, в пределах короткой поездки на метро или троллейбусе. К счастью, среди нах были влиятельные люди. Несколько писем «наверх» от таких светил, как Ираклий Андронников и Мариетта Шагинян сделали своё дело. Дарья Николаевна (матери её к тому времени уже не было на свете) получила комнату в коммуналке на Арбате. Там я её изредка навещал, и там в 1966 году она умерла. Ей было 70 лет.
В течение многих лет воспоминания о Дарье Часовитиной снова и снова возвращались в мою и без того перегруженную память. Они меня беспокоили. Постоянно возникал её образ – с копной зачёсанных набок седых волос и папиросой во рту. Вспоминалось, как морозными зимними вечерами она, возвращаясь от своих нанимателей, звонила мне от станции метро и умоляла:
– Милый, хороший мой, встреть меня, пожалуйста. Я боюсь одна идти домой, на улице ужасно, ужасно скользко.
Я обычно знал, когда она уезжала из дома и ожидал этот звонок.
– Бегу, бегу, Дарья Николаевна! – отвечал я и бежал встречать её.
По дороге от метро она, вцепившись в рукав моего пальто, говорила о каких-то литературных новостях, жаловалась на свою капризную Мариетту и всё время приговаривала:
– Потише, потише иди, я за тобой не поспеваю.
Удивительно, как мелкие, незначительные эпизоды застревают у нас в голове. Что поделаешь, так он устроен, этот странный механизм, именуемый человеческой памятью…
Вопрос о том, как Даня с очень ранней молодости оказалась в среде знаменитых писателей, поэтов, художников, музыкантов оставался без ответа много десятков лет – пока в нашу жизнь не вошёл интернет. Только тогда, то есть сравнительно недавно я узнал, что её с ними объединяло.
Это была антропософия.
Боюсь, что многим, а может быть, даже большинству моих читателей это слово незнакомо. Что такое антропософия? Как определяет Википедия, – это «…религиозно-мистическое учение, выделившееся из теософии с целью открыть широкому кругу методы саморазвития и духовного познания с помощью мышления человека».
Или так: «…наука о духе, мыслящая себя как индивидуальный путь познания, но идентифицирующая при этом познание не с субъективным как таковым, а с первоосновой мирового свершения, так что миропознание оказывается в строгом смысле тождественным самопознанию».
И ещё: «…мистическое учение о человеке, включающее методику самоусовершенствования и развития предполагаемых тайных способностей человека к духовному господству над природой».
Если вы, читатель, мало что поняли из этих определений, не огорчайтесь. Вы не одиноки.
Антропософия как наука была основана в 1912 году немецким философом Рудольфом Штейнером и быстро завоевала популярность в мире, особенно в России. В 1913 году образовалось Русское Антропософское Общество (РАО), в центре которого были Андрей Белый, его жена Клавдия Николаевна Бугаева-Васильева (ближайшая подруга моей героини), Максимилиан Волошин, Михаил Чехов. В 1922 году РАО закрыли. Советская власть не терпела никаких организаций кроме тех, которые она сама учреждала и навязывала. В 1934 году почти всех участников РАО уничтожили – одних расстреляли, других посадили. Дарье Николаевне повезло, её потаскали, подопрашивали и оставили в покое. Она продолжала входить в тайные кружки антропософов и оставалась верна антропософскому движению до конца своих дней.
Конечно, эта сторона её духовной жизни была нам неизвестна, как, вероятно, и другие её аспекты. Мы хорошо знали двух самых близких её подруг – Галину Сергеевну Кириевскую и Марину Казимировну Баранович – но не знали и не задавались вопросом, на чём основана их дружба. Теперь я знаю: обе они были антропосовками.
Моё знакомство с Дарьей Николаевной продолжалось 17 лет, с 1949 года до её смерти в 1966 году. За это время я превратился из подростка в семейного мужчину с высшим образованием. Жизнь диктовала свои интересы; чем больше я взрослел, тем реже пересекался с Дарьей Николаевной и тем меньше интересовался ею и её необыкновенной судьбой. Сегодня я жалею об этом. И всё же я благодарен Создателю за то, что он позволил мне прикоснуться к личности этой замечательной женщины.
