«Нет памяти о прежнем; дай о том, что будет, не останется памяти у тех, которые придут после…» (Экклезиаст)
Матвей ГЕЙЗЕР
Фото автора и из авторского архива
УНЕСЕННЫЕ ВЕКОМ
Местечко… Штетл на идиш… Штетеле, как ласково называли место своего обитания его жители…
История евреев в Российской Империи — это более всего история местечек, история черты оседлости. Местечки в царской России, пришедшие на смену средневековым европейским гетто и еврейским поселениям в Восточной Европе за долгие годы жизни (точнее — выживания) создали свой, несравнимый ни с каким другим быт, свой уклад, свою культуру, свой характер.
В этих заметках речь пойдет об одном из многих-многих местечек, некогда разбросанных в черте оседлости бескрайней России. Могучая империя рухнула осенью 1917 года. На ее месте возникла новая держава — СССР. Что стало с местечками в новой стране? Революция, казалось бы, подвела «черту» под «чертой оседлости», но вместе с этим были разрушены и многие «вечные ценности» еврейского народа: таинственный мир еврейской Субботы с ее праздничным, даже в самом бедном доме, застольем, с горящими свечами, молитвами, пением, славословием Б-гу, с вкусными яствами, белой скатертью.
Черта под чертою. Пропала оседлость:
Шальное богатство, веселая бедность.
Пропало. Откочевало туда,
Где призрачно счастье, фантомна беда…
Селедочка — слава и гордость стола,
Селедочка в Лету давно уплыла.
(Борис Слуцкий)
Если бы в Лету уплыла только селедочка! Бурный, непостижимый поток революционных перемен в октябре 1917 года беспощадно унес в прошлое целый мир… Ученые раввины, мудрые цадики, меламеды в тесном общении с простым людом — кустарями, ремесленниками, водовозами, балагулами, клезмерами, — создавали особую ауру жизни… Шумные пестрые базары, оживленные толкучки — и в непосредственной близости от них тихие, почти торжественные площади перед синагогами…
Вечный страх изгнания, погромов висел над местечками, гнездился в сердцах его обитателей. Но не было в жизни явления, к которому евреи не научились бы относиться с юмором, — порой только это могло помочь сохранить человеческое достоинство в унизительных условиях черты оседлости.
Никогда не забуду, как часто повторял на идише бершадский сапожник и балагур Хаим Фельдман:
«А эмэсэр шистер вертн гебойрн нор ин Бершадь! (Настоящий сапожник может родиться только в Бершади!) Но почему еврей, не умеющий быть сапожником, непременно хочет стать доктором — я не понимаю».
Заметной фигурой был в Бершади Хаим Фельдман. Порой он выпивал не меньше, чем одесские биндюжники, в этом состоянии его могла утихомирить только его жена — добрая, высоченного роста еврейка. Ее вызывали как «скорую помощь» в любое место Бершади, где оказывался крепко подвыпивший Хаим. Только что веселившийся и буянивший, он затихал и покорно говорил на бершадском идише:
«С тобой, Фрейделе, куда хочешь. Даже в лес».
Еврейский юмор всегда был окрашен печалью, а печаль — юмором. Только в местечке могли возникнуть пословицы типа «Если у тебя нет простыни, не расстраивайся, ты сэкономишь на стирке» или «Если б еврей знал, что думает о нем сосед, в местечке была бы вечная война». А вот еще пример местечкового оптимизма: «Лучше еврей без бороды, чем борода без еврея». Это изречение я услышал впервые от знаменитого бершадского балагула Бенчика, о котором речь пойдет чуть позже. А пока… Немного о прошлом.
***
Когда в Подолии, юго-западной области Украины, возникло поселение, преобразовавшееся в 17-м веке в местечко, а в 1966 году получившее «титул» города, который сегодня известен как Бершадь, — с абсолютной точностью сказать невозможно (впрочем, год основания Москвы тоже точно не известен). А вот то, что на том месте, где сегодня находится Бершадь, то есть на южной окраине бывшего Великого Литовского княжества, была крепость (видимо, давали о себе знать турки и крымские татары) — есть документальные подтверждения 1459 года. Почему крепость была названа Бершадь (были и другие названия, — например, «Бершаджъ», «Бершада», — но не далекие по звучанию)?
Исторически сложилось так, что юго-западная часть Подолии, а с ней и Бершадь, не однажды переходили из рук в руки. Литовцев сменяли турки, турок — казаки, казаков — поляки. Они в самом конце 17-го века присоединили к Польше эти края. Каждый из завоевателей строил укрепления для обороны и убежища на случай опасности.
В пору моего детства витали в Бершади передававшиеся уз уст в уста легенды о лабиринтах, катакомбах, улицах, которые пронизывают всю подземную Бершадь. Многие мои сверстники утверждали, что «если на нас нападут американцы», то они знают, куда спрячут родителей, — всяк оккупировал свое подземелье. Уже когда мы стали взрослыми, то признались друг другу, что никто в этих подземельях так и не побывал. А в детстве… Каждый мечтал стать графом Монте Кристо, если не в Париже, то хотя бы в Бершади.
***
Евреи обитали в Бершади уже в начале 17-го столетия. И едва ни с первых лет проживания в этом местечке в течение всей истории они познали много страшных, жестоких погромов. Самые ужасные издевательства были во времена Богдана Хмельницкого. В особенности те, которые вершились под руководством любимого сподвижника гетмана, казацкого полковника Максима Кривоноса (кстати, советские энциклопедии об этом не пишут, там он значится лишь как герой освободительной войны украинского и белорусского народов). О жестокостях этих погромов у обитателей местечка воспоминания жили в течение столетий. Из книги «Русская история в жизнеописаниях…» выдающегося историка Н.И. Костомарова: «Самое ужасное остервенение показывал народ иудеям: они осуждены были на конечное истребление, и всякая жалость к ним считалась изменой. Свитки закона были извлекаемы из Синагог, казаки плясали на них и пили водку, потом клали на них иудеев и резали немилосердно… Страшное избиение постигло иудеев из Полонном, где так много их перерезали, что кровь лилась потоками через окошки домов…». Думаю, что такое бывало не только в Полонном, но и в Немирове, Тульчине, Бершади. История Бершади, как, впрочем, и большинства местечек Украины — это трагическая повесть об издевательствах над людьми только за то, что они хранили верность своей вере.
Погромы в Бершади бывали и в 17-м, и в 18-м, и в 19-м, и в начале 20-го века. Спустя более двух с половиной столетий после резни под предводительством Кривоноса, в 1919 году, в Бершадь вошли войска генерала Деникина и учинили погром. Погибло около 200 человек.
***
Бершадь, — одно из самых древних местечек в Украине, — кануло в прошлое совсем недавно.
В 1897 году евреи в Бершади составляли более трех четвертей всего населения; в 1910 году в Бершади проживало 7400 евреев, и это составляло 61% от общего числа жителей. Кроме евреев, там жили украинцы, поляки, греки, но их дома находились, в основном, за пределами местечка. До войны, в 1939 году, в Бершади оставалось свыше 4000 евреев. Большие «колонии» бершадских евреев возникли к тому времени в Москве, в Одессе. В 70-х, начале 80-х годов в Бершади проживало около 2000 евреев. В те годы, в поминальные дни, в канун Рош-Гашана (еврейского Нового Года) у старой синагоги собиралось много народу, приезжали бывшие бершадяне со всех концов Союза.
Летом 2000 года я с киногруппой НТВ (режиссер Вл. Двинский) снова побывал в Бершади. В старой синагоге собрались почти все евреи, оставшиеся там. Их было немногим больше ста человек. И хотя после субботней молитвы состоялось праздничное застолье, даже пели песни, но песни были невеселые. В воскресенье мы поехали на кладбище, там было несколько человек.
Одни подрезали деревья, другие ремонтировали памятники. Володя Двинский, посмотрев на это, произнес: «Мне кажется, что здесь жизнь живее, чем в самом местечке».
По пути с кладбища мне вспомнились стихи Наума Коржавина:
Мир еврейских местечек —
ничего не осталось от них.
Будто Веспасиан здесь
прошелся в пожаре и гуле.
Сальных шуток своих
не отпустит беспутный резник,
И, хлеща по коням,
не споет на шоссе балагула.
Впрочем, о бершадских извозчиках, этих хранителях юмора и истории, у меня воспоминания особые.
Читайте в тему:
***
В 1970 или 1971 году я приехал в Бершадь, преисполненный желания перезахоронить останки моего отца, могила которого находилась где-то на краю кладбища. Его похоронили в холодную зиму 13 января 1942 года. Я нашел Шлойме-шойхета (резника), фамилию точно не помню, кажется, Гуттенмахер. Его почему-то звали Шлойме-почтальон. Он сказал мне следующее: «Если бы был жив твой дедушка, он бы не разрешил это сделать. Ничего, что кости твоего отца покоятся где-то на краю кладбища. Когда придет Мошиах, он разберется, где кого искать. Ты же знаешь, что мы в Бершади не просто хасиды, но брацлавские хасиды (т.е. придерживающиеся учения ребе Нахмана из Брацлава — М.Г.). И это говорит о многом. Такие, как я, Пиня Шор, Давид Долгонос, Исрул Семидуберский, Гедалья Шульман, Эли Марчак в особенности, оставались хасидами всегда». Я вспомнил эти слова Шлойме Гуттенмахера, когда недавно я был в США у Эли Визеля. Он оказал мне честь, приняв меня в своем кабинете в Бостонском университете. Это была вторая моя встреча с ним, первый раз мы виделись в Москве на открытии культурного центра имени Соломона Михоэлса. Тогда нам поговорить удалось очень недолго, а на сей раз Эли Визель не спешил. Мы говорили на идише. Под впечатлением хасидских преданий о ребе Рафаэле Бершадском хочу процитировать Эли Визеля: «Ты спрашиваешь, хасидские легенды — это выдумка или правда? Какая разница? Быть может, это было (эфшер дос ист фор гекимен), а может быть — и нет. Если это было, то, может быть, не совсем так. Даже не всякому еврею хасидские рассказы были понятны. Знаешь почему? Их достоверность узнается сердцем, а не умом. Каждый их рассказывает так, как услышал впервые в детстве, и, сам того не замечая, каждый добавляет чуть-чуть своего».
ПИСАТЕЛЬ БЕРДИЧЕВСКИЙ
Биография еще одного выдающегося еврея связана с Бершадью. Речь идет о знаменитом еврейском писателе Михе-Иосифе Бердичевском. В еврейской энциклопедии Брокгауза–Ефрона статья о нем начинается так: «Родился в 1865 году в Бершади (Подольской губ.) в семье хасидского раввина, получил обычное религиозное воспитание в хедере, затем в Воложинской иешиве, краткой историей которого Б. дебютировал в литературе».
Похоже, что уважаемые господа доктор Л. Каценельсон и барон Д. Гинзбург, под общей редакцией которых вышел четвертый том ЕЭ, не заметили ошибку: во всех других изданиях указывается, что Миха-Иосиф Бердичевский родился в 1865 году в Меджибоже, там же, где Бешт. Но судьбе было угодно, чтобы после окончания знаменитой Воложинской иешивы он «по семейным обстоятельствам», как принято говорить сегодня, оказался в Бершади. Было ему тогда двадцать с небольшим. Живя в Бершади, он написал десятки статей и ряд прозаических произведений. Не все они, к сожалению, дошли до наших дней. Бершадь не очень нравилась начинающему писателю. Может быть, потому, что в какой-то период своей жизни он был «маскилом» (т.е. критиковал хасидизм), а Бершадь была верна учению Бешта.
«Этот большой город очень беден, — богатых в нем можно перечесть по пальцам. Жить в нем тяжко, так как он застроен очень плотно, а в каждом доме живет до двадцати человек, и поэтому в нем нет чистого воздуха… Вообще Бершадь очень замкнута, и у нее нет связи с еврейским миром».
Может быть, такое описание не совсем справедливо. Мой дед мне рассказывал, что в Бершади было немало людей, умевших читать и писать по-русски, и даже подписывавшихся на русские журналы, издававшиеся в Санкт-Петербурге и в Одессе. К тому же в конце 19-го –начале 20-го века, в особенности после постройки узкоколейной железнодорожной ветки, жителям Бершади стало возможно попасть в Одессу, что значительно оживило экономику местечка. Свидетельством тому стало возникновение заводов (сахарный, пивоваренный, чугунолитейный). В Энциклопедическом словаре Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона (1890 г.) сказано: «Заводы: винокуренный, сахароваренный, кирпичный и черепичный, две водяных мельницы». В других энциклопедиях указывается наличие кожевенных мастерских и большого количества ремесленников.
Итак, Бершадь не очень пришлась по душе выдающемуся еврейскому писателю, но все мы, выходцы из Бершади, благодарны судьбе за то, что она поселила в нашем городе хоть на какое-то время этого знаменитого писателя. И все же без сомнения можно утверждать, что годы, проведенные в Бершади, оставили заметный след в творчестве Бердичевского. Посмертно изданы его собрания сочинений на иврите и на идише. В 1947 году в Израиле открыт дом Михи-Иосифа Бердичевского, тем самым Бершадь как бы представлена в Израиле. Но не только этим. Сегодня в Израиле живут тысячи выходцев из Бершади. Летом 2000 года я побывал на собрании бершадского землячества и понял, как любят они свой город и хранят память о нем.
В марте 2001 года в Нью-Йорке соберется Всемирный съезд выходцев из Бершади. Хочу верить, что все рассказанное на этом собрании будет записано, а потом составит новую книгу, дабы продолжить жизнь Бершади, чтобы след ее остался в еврейской истории.
Читайте в тему:
НЕЗАБЫВАЕМОЕ
Воспоминания все чаще уносят меня в Бершадь, и более всего к тому дню, когда дед, вопреки протестам бабушки и мамы, крепко взял меня за руку и сказал: «Эр мыз геен мыт мир ин зеен мыт зайне ойген» («Он должен пойти со мной и все увидеть своими глазами»). Ничего не понимая, я покорно пошел с дедом. Шли мы долго, сначала мимо бывшего графского парка, за высокой стеной которого я впервые увидел огромные, только начавшие зеленеть вековые дубы. Потрясающей чистоты и свежести воздух пьянил, до сих пор помню вкус этого воздуха. А ведь было это совсем недалеко от гетто, в котором еще несколько дней назад мы прятались в «секрете» (подвале). Улица казалась мне бесконечно длинной, все уныло шли в одном и том же направлении, со всех сторон доносилось всхлипывание, а иногда и громкий плач. А когда мы подошли к сказочно красивой реке, — как не похожа она была на ту реку, грязную, зловонную Дохно, на берегу которой находилось гетто! Помню, я остановился и едва не задохнулся от восторга. К дедушке кто-то подошел и сказал:
«Зачем ребенку все это видеть?»
Дед пожал плечами, глаза его наполнились слезами. О взял меня на руки и перенес через мостик над рекой.
Я увидел огромную толпу людей, наклонившихся над мертвыми, — это раскопали яму, куда немцы сбрасывали расстрелянных. Страшный крик стоял надо рвом: люди спорили из-за мертвых. Не все могли опознать своих. Погода была сырая, стылая. Так и осталось в памяти: ветер и этот плач по-еврейски. И живые ссорятся, делят умерших. А мы своего Давида опознали сразу. Давид — это мой дядя. Его увели в ту ночь, когда расстреливали партизан. Когда за ним пришли, тетя Маля кричала на него, чтобы не выходил, хотела сказать, что его нет. А он вышел. Наутро узнали: если в доме не находили мужчину, взамен уводили семью. В кармане темной куртки — у него заметная была, «сталинка», до войны такие носили, — нашли записку:
«Их гей а корбн фар айх. Дерцейлт Шмиликл» («Я пошел жертвой за вас. Расскажите обо всем Шмилу»).
Тетя Маля до конца дней своих у Б-га прощения молила за то, что кричала на него в ту ночь. Две их дочки остались живы — и выучились, и замуж вышли. А сына, Шмила Гольдштейна, начало войны настигло в Одессе, он учился в мединституте. Их эвакуировали в Самарканд, а потом он ушел на фронт военным врачом. Конец войны встретил в Праге…
Вдруг кто-то отозвал дедушку, — в стороне лежал труп женщины, вполне узнаваемый. Это была тетя Хова, на ее теле не было ни одной раны, наверное, она умерла до расстрела. Говорили, что у нее разорвалось сердце.
В 1990 году вышла моя первая книга — «Соломон Михоэлс». Я посвятил ее памяти моих родителей и начал так:
«К этой книге я шел издалека — из гетто на окраине местечка Бершадь Винницкой области. Тысячи людей загнали в болотистую долину реки Дохно. Был у меня друг Велвеле. Во время войны он оказался с родителями в гетто. Они были беженцами из Бессарабии. Я помню, как плакал навзрыд Велвеле: “Хочу в Бельцы”. Он грозился убежать домой. Родители утешали его и в какой-то день принесли клетку с птичкой. Птичка эта стала единственной отрадой моего и велвелиного детства, мы разговаривали с ней, кормили с рук. Через несколько дней птичка летала по улицам гетто, а мы носились за ней. К вечеру птичка возвращалась в клетку, и мы с Велвеле, уставшие, возвращались домой.
Территория гетто была ограждена колючей проволокой, и людей “выпускали” только на кладбище. Счастливая птичка не знала этих правил и однажды, вспорхнув ввысь, вылетела из гетто. Не задумываясь, Велвеле перелез через колючее ограждение и, весь окровавленный, побежал за птичкой. Проезжавший на мотоцикле полицейский остановился, подошел к Велвеле и ударил его ногой в лицо. Велвеле упал, полицай связал ему руки, веревку привязал к сидению мотоцикла и помчался на полной скорости. Птичка полетела вслед за Велвеле. Помню только крик Велвеле. Больше никогда я его не видел, но крик тот отчетливо слышу всю жизнь…»
В книге С.Я. Маршака «В начале жизни» есть такие слова:
«… почему же все-таки события, глубоко поразившие 2-3-летнего человека, только редко и случайно удерживаются в его памяти?»
Наверное, человек, которому выпало счастливое благополучное детство, не задумается об этом. Но меня, чье раннее детство прошло в гетто, воспоминания тех лет не покидали никогда.
Мне кажется, что я помню, как хоронили в гетто моего отца. Мне было тогда полтора года. Тесная толпа людей, плач, крики, причитания. Дедушка поднимает меня над гробом, мне очень страшно. Я тянусь к бабушке и немного успокаиваюсь, только спрятав лицо у нее на груди…
Совсем недавно, в январе 2001 года, я был в Израиле и встретился в Кармиэле с моим родственником Гришей Фридманом, узником Бершадского гетто. Гриша спросил меня, помню ли я отца. На что его жена, Женя Звоницкая, сказала:
«Как он может помнить, он же был еще совсем маленьким».
И Гриша продолжил:
«А я так хорошо помню твоего папу. Его никто не звал Миша, только Мойшеле. Перед Новым 1942 годом мы с ним уносили доски с мебельной фабрики, чтобы было, чем топить печь. Сначала — к нам в подвал, а потом — в долину, туда, где вы жили».
Гриша задумался и тихо заплакал.
«Знаешь, что стало с этими досками? Они пошли папе на гроб. И на похоронах все причитали:
“Мойшеле никого не утруждал при жизни и не хотел никого утруждать при смерти”.
Мне кажется, на похоронах бабушка Рива держала на руках ребенка и кричала: “Мойшеле, на кого ты оставляешь сына?”. А, может быть, мне все это только кажется…»
МОИ НАХОДКИ В ИЗРАИЛЕ
Во время моей поездки в Израиль в январе 1999 года в газете «Еврейский камертон» я прочел заметку «В памяти моей». Вот отрывки из нее:
«Встреча бывших узников многих гетто в Транснистрии, что в Украине, состоялась в “Шорфронте” на Брайтоне. Поводом для нее стал приезд из Майами узницы гетто Рут Голд, написавшей книгу на английском языке “Воспоминания о Холокосте узницы Бершадского гетто”.
Рут Голд приехала повидаться с друзьями детства, которые вместе с ней, будучи детьми, прошли через ужасы этого гетто.
Были и слезы, радостные встречи с Рут — после 50 лет разлуки. Она рассказала на идиш о своей книге, о том, что видела ребенком в гетто, о мытарствах после войны.
После Бершади Р. Голд прошла еще через несколько гетто и лагерей смерти. Еврейская община Румынии сумела вывезти в 1943 году детей из гетто Транснистрии в Румынию.
После войны детей, переживших гетто, отправили пароходом в Англию. Узнав об этом, Голда Меир приехала за ними и вывезла их в Палестину. На Земле Обетованной Рут начала рассказывать людям об ужасах гетто. Ее рассказы слушали в Израиле с недоверием, — у нее на руке не было номерного знака узника концлагеря. С тем же недоверием она встретилась, переехав на жительство в США. Все это заставило Рут Голд взяться за перо и написать свои воспоминания, чтобы молодое поколение узнало о пережитом. К сожалению, ни в одном из музеев США, посвященных Холокосту, нет ничего об узниках гетто».
В Израиле я встретился с Женей Гольдштейн, двоюродной сестрой моего отца. В годы войны она была с нами в гетто в Бершади. Женя спросила меня, почему никто и ничего не пишет о гетто в Бершади. «Многие считают, что по сравнению с концлагерями гетто — это был рай земной. Я, как ты знаешь, не была в концлагере, но поверь мне, что Бершадское гетто — это был ад. Ты был тогда еще маленький и не все помнишь. Я не умею писать, но пока все в моей памяти, — расскажи за меня». Она вместе со своим мужем вспомнила даже песни, которые возникли в Бершадском гетто. Конечно, я не знал эту песню, но все о чем в ней говорится, видел в детстве. Уже вернувшись в Москву, перечитал «Песни гетто» в переводе Наума Гребнева. А когда читал «Возницу» — слезы навернулись на глаза.
Если едешь в Баланивку,
Не объедешь Авадивку,
Лагерь здесь и есть,
Лагерь здесь и есть.
Горе правит этим краем,
Здесь живем мы, пропадаем.
Нечего нам есть,
Не дают нам есть.
Старому Авраму-Ице
Приказали быть возницей.
И без лишних слов,
И без лишних слов.
Он и грузчик, он и кучер,
На своем возу скрипучем
Возит мертвецов,
Возит мертвецов.
Нелегка его работа,
Минул час, и умер кто-то.
Всех не сосчитать,
Всех не сосчитать.
Он на кладбище в Бершади
Избавляется от клади,
А потом опять
Забирает кладь…
Бедному Авраму-Ице
Спать бы ночью, да не спится.
Мнится: он идет,
Мнится: он идет
Рядом со своею клячей,
Плачет он, да не оплачет
Тех, кого везет.
Всех, кого везет.
В декабре 2000 года мне позвонила из Израиля моя соученица по бершадской школе Лиза Звоницкая.
«Послушай, Марик, — сказала она, — стихи “Возница”, которые и ты, и переводчик выдаете за народные, принадлежат поэту, нашему земляку. Зовут его Борис Зицерман. Он старше нас с тобой, 1926 года рождения. Наверное, поэтому мы друг друга в гетто не знали. Но стихи, которые ты воспроизводишь, — его. Борис с 1992 года живет в Израиле, а в Москве живет его сын, которого, вероятно, ты знаешь, актер Александров».
Что стихи эти были сочинены в бершадском гетто, я не сомневался, но что найдется их автор, — вот это подарок судьбы! Зимой, в декабре 2000 года, будучи в Израиле, я связался по телефону с Борисом Михайловичем Зицерманом. Живет он в Ораде, влюблен в свою новую родину. Из Бершади, оказывается, уехал давно, окончил факультет журналистики университета во Львове, работал в украинской периодической прессе, но стихи писал на русском языке, а по существу — переводил свои стихи с еврейского. Когда он мне прочел «Возницу» на идише, слезы навернулись на глаза: я вновь зримо увидел то, что каждый день видел в гетто. Вскоре мой друг, с которым мы знакомы еще с раннего детства, замечательный человек Шика Альберт дал мне почитать книжечку стихов «Еврейское счастье», автор ее Борис Зицерман. В аннотации к книге я прочел:
«Борис Зицерман — человек интересной и нелегкой судьбы: в самом начале войны оказался в страшном Бершадском гетто… Его озорные и отчаянно смелые сатирические стихи передавались из уст в уста, мгновенно разлетались по всему гетто».
Сборник «Еврейское счастье» был издан в Москве, когда Борису было уже за семьдесят, но, как говорят евреи, счастье запоздалым не бывает, даже если оно еврейское. Читая его стихи из цикла «Местечко», я снова вернулся в Бершадь:
Родом я из местечка,
Из привольной глуши,
Где течет Дохна речка
И шумят камыши…
А вот строфа из другого стихотворения:
Местечко свой Талмуд таскало
На сгорбленной спине невзгод.
И семисвечник зажигало,
Встречало лик святых суббот…
Есть в сборнике стихотворение-портрет, в котором я узнал Нойку-стекольщика, Нойку Звоницкого — изумительной порядочности и трудолюбия человека, отца, взрастившего и воспитавшего четырех достойных дочерей… Вот стихотворение Зицермана «Стекольщик»:
Сутулый, низенький,
С особым вдохновеньем
Приглаживал он к рамам
Лист стекла.
И хатам словно
Возвращалось зренье,
И в окнах синь
Небесная цвела.
А он печалился,
Тая свои невзгоды,
И добротою
Отвечал на зло,
И всем желал он
Солнечной погоды,
Но шли дожди,
И плакало стекло.
И слякоть долгую
Сменил июнь суровый, —
Война полнеба
Заревом зажгла…
Лежал стекольщик,
Истекая кровью.
А рядом — холмик
Битого стекла.
Стекольщик Нюмэлэ…
Он был лишь первой жертвой.
Враги сожгли
Весь местечковый люд.
…Идут, вздыхая,
На поминки вербы,
Роняя свет
В заросший скорбью пруд.
Стекольщик Нойка Звоницкий, к счастью, остался жив. Наверное, был кто-то другой по имени Нюмэлэ, во многом напоминающий Нойку Звоницкого. Но оба они, и Нюмэлэ, и Нойка, в разное время похоронены на еврейском кладбище в Бершади, единственном оставшемся памятнике о былом местечке, знавшем много радости, печали и горя.
* * *
Что есть память — благо или наказание? Уверен: и то, и другое одновременно. Ведь она позволяет не только запоминать, но и забывать. Однако, думая о своем детстве, я все больше и больше убеждаюсь в том, что невозможно забыть, отбросить горькие воспоминания, простить страшную людскую жестокость, свидетелем которой я стал так рано.
Сказано в Мидраше:
«В каждом человеческом сердце живет завет: любить свою родную землю, невзирая на ее климат».
Первые публикации — в газете «Еврейское слово» и журнале "Лехаим"
Выражаем благодарность дочери Матвея Гейзера Марине за предоставленные нашей редакции архивы известного писателя и журналиста, одного из ведущих специалистов по еврейской истории.
