Поэзия как бытие. Памяти Рины Левинзон
Александр БАРШАЙ
Фото из личного архива
Пришла печальная весть об уходе из жизни замечательной лирической поэтессы Израиля Рины Левинзон, которой осенью нынешнего года исполнилось бы 83 года.
Она, к великому сожалению, уже много лет была непоправимо больна и не могла откликнуться на чаяния тех, кто так любит и ценит ее поэзию. Но стихи ее все так же открыты взыскующему сердцу, все так же волнуют и радуют душу. Стоит только открыть томики с ее строками.
Подписывайтесь на телеграм-канал журнала "ИсраГео"!
Сама Рина Левинзон очень точно и емко сказала о своей поэзии и, в сущности, о себе самой:
Она во мне, как бытие,
Которое не выбирают.
Так раненый олень копье
Несет, пока не умирает.
Думаю, что до последнего вздоха Рина, как незаживающую рану, несла в себе копье своей поэзии. Она навсегда останется поэтом истинным, живым и животворящим. Какая радость услышать вдруг в грохоте и лязге нашего яростного бытия чистый, ничем не замутненный, поистине хрустальный голос светлой души! Души трепетной, щедрой, открытой миру и людям и вместе с тем ранимой, страдающей, мудро-печальной. И… пророческой, как душа всякого большого поэта:
Когда проснется ранняя синица,
и упадет на белый сон ресница,
неслышная печальница моя,
о чём я буду плакать, в чём виниться?
Конь занемог, и постарел возница,
кончается дорога бытия,
и где-то там мой приговор хранится.
«Нет лирики без диалога» — утверждал когда-то Осип Мандельштам и был бесконечно прав. (Кстати, какая удивительная перекличка с гениальным собратом Рины: «Жизнь упала, как зарница, как в стакан воды ресница. Изолгавшись на корню, никого я не виню»). Лирические признания поэта – не просто разговор с самим собой, они всегда обращены к собеседнику, причем, к собеседнику не какому-то конкретному, реальному. Душа поэта устремлена в объятия собеседника неизвестного, далекого. Собеседника, по слову того же Мандельштама, провиденциального, то есть, вечного, универсального. Только такой разговор, такая лирика – общечеловеческая, душевно всеохватная – и отличает поэта истинного от «литератора», от стихоплета и графомана, пускай даже и весьма одаренного.
И медленно, как строит муравей
свое жилье, я буду строить дружбу
с людьми других народов и кровей,
но Богу на земле несущих ту же службу.
И терпеливо, как трава к траве,
зерно к зерну, трудов не ускоряя,
я буду жить со всеми наравне –
потомок Евы, изгнанный из рая.
Или:
Господи, прости мне этот день,
свечку незажженную и тень
суетности над моей душой,
этот бег и этот страх смешной,
всю невнятность помыслов и дел…
Господи, что Ты сказать хотел?
Что ушло навеки с этим днем?
Ночь закрыла веки за окном…
И вновь не могу не вспомнить вещих слов Осипа Эмильевича о том, что «скромная внешность произведения искусства нередко обманывает нас относительно чудовищно-уплотненной реальности, которой оно обладает».
Поэтесса и сама признавалась в том, что:
Чем дольше живешь, тем прозрачнее пишешь.
Так кожей сухою обтянута кость,
и ласточка ниже, над самою крышей,
и все торопливей прощается гость…
Чем дольше живешь, тем отчетливей облик
пейзажа, что виден тебе из окна.
И горше напиток, и медленней отклик,
и к жизни, и к смерти — дорога одна.
Будучи вполне уверенной (и, возможно, вполне справедливо) в том, что слова в ее уста вкладывает сам Господь Бог («Какие могут быть слова нежнее тех, кто Бог найдет?»), Рина и впрямь обладала волшебным даром нанизывать слово за словом в пронзительный и чарующий венок радости и горя, смятения и любви, отчаяния и покоя.
А жизнь и есть тепло и торжество,
короткое паренье над веками.
Не надо добиваться ничего,
а просто жить, как дерево и камень.
И просто воздух медленный вбирать,
не умирать, покуда не приспело,
и не просить, и ничего не брать,
а только жить – легко и неумело.
* * *
… Просеивать просо надежды,
На мельнице воду молоть,
и знать, что печально и нежно
за мной наблюдает Господь.
Не ведать, что много, что мало,
не взвешивать скупо житье.
И пить из пустого бокала
сладчайшее в мире питье.
И, наконец, это:
Три кленовых листка на дорогу,
на последнюю эту тропу,
а потом прямо ка облаку, к Богу,
к неизвестному людям теплу.
Две березовых тени на счастье,
золотистое облако ржи,
ясность дней, и туман, и ненастье –
все в котомку мою положи.
Только с этим я в путь и отправлюсь,
только этим и можно владеть,
да пером, что оставил журавлик,
песней той, что успела пропеть.
Слава Богу, Рина успела пропеть много песен (кстати, она иногда любила напевать свои стихи, а многие из них действительно положены на музыку и стали часто исполняемыми песнями), ее стихотворения для детей и взрослых составили около полусотни книг, вошли в десятки сборников, переведены на иврит, английский, немецкий, арабский, голландский языки. Она и сама нередко писала стихи на иврите (особенно – детские), и на английском. (Рина Левинзон по образованию – преподаватель английского языка). Поэтесса с удовольствием и успешно занималась переводами на русский язык стихов многих известных израильских поэтов.
Среди лучших ее книг такие, как «Этот свет золотой», «Отсутствие осени», «Снег в Иерусалиме», «Первый дом, последний дом», «Колыбельная отцу», «Услышать солнце» и, конечно же, две книги ее Избранных стихотворений, с огромной любовью и тактом изданных друзьями Рины Левинзон в Екатеринбурге в 2009 году и Омске (издательство «Наследие. Диалог -Сибирь)» в 2005-м.
Рина никогда не была только поэтом в себе, поэтом, существующим в замке из слоновой кости, творящим в тиши кабинета. Нет, ее творческий и гражданский темперамент всегда был обращен к людям, требовал живого и жаркого общения. Именно потому эта маленькая хрупкая, но очень сильная духом женщина создала в Иерусалиме уникальный Дом поэта, на многие годы ставший средоточием духовной, творческой жизни в столице.
Дом поэта Рины Левинзон наряду с Иерусалимской русской библиотекой во главе с Кларой Эльберт, Общинным домом, созданном Ларисой Герштейн, Домом Ури Цви Гринберга и некоторыми другими подобными центрами, служил некой эмоционально-интеллектуальной отдушиной для людей, жаждущих встречи с красотой, гармонией, высокой духовностью. И здесь с особой силой проявился редкий дар Рины объединять вокруг себя незаурядных творческих людей. Она не раз доказывала это, собирая на литературно-поэтические вечера в своем Доме поэта множество самых разных, порой неожиданных личностей, объединенных одним – любовью к слову, к поэзии, к музыке, искусству…
Не все, наверное, знают о страстной гражданской энергии и активности Рины Левинзон. Не говоря уже о том, что они с мужем, замечательным поэтом и переводчиком Александром Воловиком, горячо переживали за судьбу Израиля и всегда выступали в поддержку страны, Рина вполне реально помогала конкретным людям, нуждающимся в помощи: проводила благотворительные вечера, собирала деньги для больных и раненых солдат, помогала в издании книг, начинающим поэтам и прозаикам, участвовала в различных культурных и благотворительных акциях. Помню, я и сам, по просьбе Рины отвозил собранные ею деньги солдату, тяжело раненному во второй Ливанской войне. Да и свою первую книжку «Праотец Авраам любит их» я издал по настоянию и при большой поддержке Рины Левинзон!
Особое место в судьбе и творчестве Рины занимает уже упомянутый мной Александр (Саша) Воловик – ее муж, друг и наперсник, ее духовный наставник и собрат по творчеству. Они встретились в Свердловске – родном городе Рины (хотя родилась она под Москвой, в городе Электросталь, где ее отец-металлург работал до войны). Свердловск, по словам самой Рины, «подарил мне Сашу. Саша Воловик, поэт Александр Воловик – моя единственная любовь, которая только усилилась после его смерти. Все мои стихи, всё, что я знаю в поэзии, всё, чем я стала и какой я стала, — всё это выпестовал во мне Саша. В Свердловске родился наш сын Марк. В Свердловске вышли наши первые книги…».
Уход из жизни А.Воловика в 2003 году стал для Рины страшным потрясением, непоправимо надломил ее жизнь. Но при этом вся глубина и невосполнимость потери, вся боль и мука вдруг наступившего одиночества выплеснулась у Рины не только в плач и слезы, но и в пронзительные строки, в чеканные стихи… Около ста стихотворений посвятила она своей любви и боли, своей памяти и вере. Это удивительный и в некотором роде уникальный поэтический венок любимому человеку, волнующий образец любовной лирики:
Я смерти не отдам твое тепло живое,
И все твои слова, как звезды, соберу.
И вспыхнет вечный свет над молодой травою,
И, может быть, тогда я тоже не умру.
И всю твою любовь, и всю твою заботу
В шкатулку драгоценностей я бережно сложу,
С них время не сотрет ни свет, ни позолоту,
И ты протянешь руку мне сквозь смертную
межу…
А эпиграфом к этому скорбному и возвышенному разделу творчества поэтессы можно было бы поставить следующее четверостишие Рины:
Как сказано в небесном договоре —
Придет беда – зажми ее в горсти.
Судьба одела мне корону горя,
И мне ее с достоинством нести.
Рина Семеновна Левинзон с честью несла достоинство страдающего поэта. Будем же благодарны ей за этот пример поэтического мужества и благородства!
