В Москве скончался знаменитый художник и писатель Борис Жутовский. Почитаем вместе удивительные воспоминания этого невероятного человека
В декабре минувшего года Борис Иосифович отметил 90-летие.
ИЗ ВИКИПЕДИИ
Борис Жутовский родился 14 декабря 1932 г. в Москве.
Окончил отделение художников книги Московского Полиграфического института (ученик профессора А. Гончарова, И. Чекмазова, Д. Архангельского).
После окончания института работал на Урале, в Свердловске. С 1957 года — в различных издательствах Москвы как иллюстратор и дизайнер книги.
С конца 1950-х до 1962 года занимался в студии Элия Белютина «Новая реальность».
Выставляться начал с 1959 года. После участия в знаменитой выставке «30 лет МОСХ» в Манеже в декабре 1962 года и личного скандала с Н. С. Хрущевым («отправить на лесозаготовки») для Жутовского была закрыта всякая возможность участия в выставках в СССР. Однако, после отставки Хрущева Жутовский общался с ним на его даче, тот извинился, сказав: «Ты на меня не сердись, зла не держи», был приглашен на последний день рождения Никиты Сергеевича.
С 1964—1965 годов начинается широкий показ работ в галереях и музеях по всему миру (от Гданьска до Лос-Анджелеса). С 1979 года возобновились полулегальные выставки современного искусства в Москве, на которых были и картины Жутовского.
В 1969 году был принят в Союз художников СССР как художник книги. Участвовал во многих выставках книжного искусства.
Автор знаменитой портретной серии выдающихся представителей СССР и России XX века «Последние люди империи», многих из которых он знал лично. В 2004 году вышла его книга-альбом портретов и воспоминаний «Последние люди империи. 101 портрет современников. 1973—2003».
Жил и работал в Москве.
Сегодня, познакомив вас с его краткой биографией, мы решили вместе с вами почитать интереснейшие воспоминания Жутовского, которыми он поделился с обозревателем Радио Свобода Иваном ТОЛСТЫМ.
СЕКРЕТАРЬ БЕРИИ
Застольный рассказ художника Бориса Жутовского
Иван Толстой: Московский художник Борис Жутовский хорошо в кругу друзей известен своими застольными байками. Не желая лишать наших слушателей удовольствия, мы записали некоторые из историй Бориса Иосифовича. Вот семейный рассказ.
Борис Жутовский: Бабушка моя, Мария Ивановна, имела пятнадцать братьев и сестер, поэтому у меня по линии мамы несметное количество дядьев, племянников, троюродных братьев и сестер. Я почти никого не знаю и не испытываю желания поддерживать родственные связи. Правда, с двумя двоюродными сестрами сейчас поддерживаю отношения. Одна из этих сестер – Танька.
Младший брат бабушки – дядя Миша. Дело в том, что прадед по маминой линии из Рязанской области перевез дом в Подмосковье, в Усово, и был подрядчиком по строительству железной дороги. Его младший сын Миша тоже с ним строил, жил с ним в этом доме и был главным человеком на строительстве Усовской ветки. И как он мне рассказывал, Сталин жил в доме напротив. Там напротив с отдельным въездом дачка, а потом дорога туда уходит вниз. Он якобы жил в этой дачке в то время. И он ему носил козье молоко и творог. Потом дядя Миша уехал в Кубинку, где трудился опять на железной дороге. Я помню, когда мы с бабушкой ездили к нему в гости туда, они жили в маленьком бараке при железной дороге, и я очень любил с ним ходить встречать поезда, потому что он к тому времени уже стал начальником станции "Кубинка", и когда шли составы, он выходил с огромным железным кругом из толстой проволоки, к которому была привязана бумажка – путевка. Поезд идет, машинист сбрасывал ему свою, а дядя Миша ставил ему этот круг, тот за руку хватал дальнейшую путевку и ехал дальше. Я очень любил смотреть, как это происходит.
Дядя Миша был очень красивый дядька, старательный, как-то даже отхватил орден Ленина. А через некоторое время приехал к нам плакаться по поводу того, что его арестовывают. Молотов ехал в Варшаву на поезде, и он должен был запломбировать все стрелки. А он заместителю сказал запломбировать, а заместитель сказал обходчику, а обходчик выпил и забыл. А тут приехало КГБ проверять стрелки, и одна – незапломбированная. Но поскольку у него был орден Ленина, то простили. Это – один из братьев бабушки.
Еще у бабушки была младше бабушки и старше дяди Миши тетя Оня – Анисия Ивановна. Красивая была старуха до старости. До революции она торговала открытками у "Мюра и Мерилиза" на Петровке, поэтому в доме было много альбомов с открытками – у меня до сих пор какие-то есть. Тетя Оня вышла замуж за дядю Витю. Дядя Витя, белый офицер, в революционные годы оказался начальником штаба у атамана Шкуро. В один прекрасный день он вышел из избы и увидел, что его солдатики тащат какого-то красненького к стенке ставить. Он поглядел на него и узнал в нем одного из своих сотоварищей по дореволюционному офицерскому училищу. Он приказал его поместить в сарай до утра – разберусь. Ночью открыл сарай и выпустил его к чертовой матери. Как вы понимаете, со Шкуро расправились очень быстро, шпана расползлась по разным местам, и дядя Витя, вместе тогда уже с женой, отправились в Кисловодск, откуда дядя Витя родом. Долго он там не продержался, его быстро вычислили и – к стенке. Вместе с тетей Оней. К этому времени уже сын был маленький. Но начальником всего начальства в городе Кисловодске оказался тот самый красненький, которого дядя Витя выпустил из сарая.
Иван Толстой: Прямо рассказ О’Генри.
Борис Жутовский: Он ему сказал: "Исчезай!" И поменял ему фамилию. Дядя Витя вместе с тетей Оней рванули в Москву, уже под крылом моего дедушки, Ивана Григорьевича. Он к этому времени работал у Яковлева, авиационщика. И у деда фамилия была Яковлев. Дедушка взял дядю Витю к себе, а поскольку дядя Витя был из бедной семьи и в офицерском училище их учили ремеслу, дядя Витя был взят в контору Яковлева, чтобы точить из пальмы пропеллеры. Я помню его комнату в Петровском парке, где они жили в коммунальной квартире – она вся была увешана этими пропеллерами.
Толька, сын его, рос, учился. Дядя Витя был очень жесткий человек: сказано прийти в двенадцать, если пришел в пять минут первого – будешь ночевать в сарае. Так оно и было несколько раз. В 1941 году Толька кончил 10-й класс и тут же ушел на фронт. Дядя Витя этого, конечно, не перенес, и в 1942 году умер в 54 года.
Толя воевал. А мы, поскольку это был 1942–43 год, дома у нас не топили на Кутузовском, мы жили то у бабушки на площади Борьбы, то у тети Они в Петровском парке, потому что там была печка. Хотя печка была говно и температура была 7–9 градусов в доме. Я помню, как однажды Толя вернулся после ранения в отпуск, у него была прострелена правая ладонь. В сапогах, в гимнастерке – красивый был, неотразимый мальчик. Он отвоевал, после ранения его уже не послали в действующие войска, а в войска второго эшелона, в КГБ – добивать, забирать, воровать. В этом была его военная функция. А помню, я его спросил: "А почему же ты с фронта ничего не привез, трофеи?" – "Ты знаешь, я у одного мертвого немецкого офицера снял наручные часы, а на следующий день меня ранили. С тех пор я ничего не брал".
Кончилась война, тетя Оня жила бедно до невозможности. Мама ее звала время от времени постирать белье, чтобы как-то ее прикормить, потому что просто так она ничего не брала – воспитание такое было. Тетя Оня рубила на зиму свекольную ботву и замораживала ее в сарае в бочечке. С бабушкой они любили пить чай из самовара с селедочными головами, сахара-то не было.
Толя вернулся с фронта, это я уже хорошо помню, левый сапог у него был перевязан веревкой, потому что подошва отваливалась к чертовой матери. Окончил 10-й класс, и все – никаких умений, никаких знаний. Он решил поступить в институт. Но есть-то нечего. Он пошел в военкомат и говорит: "Возьмите меня на сверхсрочную службу, потому что мне жить надо на что-то". И его взяли. Куда? В те же войска, в войска КГБ. И он стал служить на Лубянке. Время от времени появлялся у нас дома занять денег, потому что он начал строить какой-то кооператив, женился. Всегда брал деньги и говорил, что отдаст долг 30 сентября. 30 сентября привозил и отдавал долг. Один раз приехал к нам и говорит: "Нинка: я у тебя заночую". Он достал бутылку водки, выпил, потом налил ванну холодной водой и лег в нее ночевать. Спортсменом был, кстати говоря, очень хорошим лыжником.
Иван Толстой: Не помер к утру?
Борис Жутовский: Нет, нет. 1953 год. Сталин сдох. Чуть прошло время, хватают Лаврентия Берию и арестовывают. Генерал Серов появляется на Лубянке, входит в приемную Берии, а за столом сидит дежурный офицер – Толя. "Полковник Запорожцев!". Тот говорит: "Идите по коридору в камеру, мы потом с вами разберемся". Единственное, что Толя успел сделать, это по дороге позвонить по телефону своему непосредственному кагэбэшному начальнику и попросил его позвонить жене и сказать, что он задерживается. Его поместили в камеру, принесли гору книг, сказали, что потом еще принесем. Две недели он просидел в одиночной камере. Надо сказать, что, во-первых, он был очень красив, во-вторых – манера поведения. Стройного роста, с большими голубыми глазами, и иногда мог выглядеть как полный идиот.
Иван Толстой: То, что полагается.
Борис Жутовский: Он был секретарем комсомольской организации на Лубянке. Его вызвали на какую-то комиссию, стали с ним разговаривать, потом сказали: "Хорошо, мы вас посылаем работать в гараж". Почему в гараж? Потому что Толя к тому времени был на втором или третьем курсе Автодорожного института. С большим трудом, как он мне потом рассказывал, ему удалось из этого гаража уволиться. Какой-то, как он сказал, "большой человек в ЦК партии" помог ему уйти. Ну, рассказывал он совсем мало, потому что знал, где работает.
Иван Толстой: А это странное поведение Серова в отношении его, это было не спасение ли адъютанта? Почему он так с ним обошелся?
Борис Жутовский: Серову? До адъютанта? Потому что с ним надо разбираться. Он же пришел шмонать кабинет Лаврентия Берии, вынимать всякие бумаги, ему не до военного секретаря дежурного, это ведь не личный секретарь, не порученец, а просто охрана. То есть он был не в курсе дел Лаврентия Павловича, он служил по охране.
Однажды в этот период, когда он там еще работал, в очередной раз приехал занимать деньги, а я в то время уже по школьным делам своим задружился с Женькой Цукановым, в 4-м классе я с ним начал дружить. Это отдельная история, потому что его мама, как потом, много лет спустя, оказалось, была начальником секретариата Маленкова. Они жили на правой стороне Кутузовского проспекта, где дома ЦК. Много лет спустя я там, в доме у Анны Геннадьевны, придя к ней на день рождения, как всегда было принято, познакомился там с Судоплатовым, про которого шла легенда, что он был заместителем Берии и после его ареста так расстроился, что впал в летаргический сон, а выйдя из летаргического сна, был арестован и посажен не за что. И тогда я Тольку спросил: "А кто такой Судоплатов?" Он посмотрел на меня своими белыми глазами: "Убийца! Чтоб духу твоего там не было".
Толя уволился из гаража, кончил институт, начал работать в Научно-исследовательском институте автомобильной промышленности и был один из крупных специалистов по шинам. Как бывший гэбэшник он ездил воровать всякие секреты. Был большой специалист по шинам. Так и жили. Потом мама умерла. Только еще до того как мама умерла, пригласил нас с мамой к себе на дачку, он дачку небольшую себе построил. И вот мы на этой даче сидели с ним и напивались. Я к этому времени дружил с историками, и для меня история в те времена уже стала притягательной дисциплиной, а сейчас я просто маньяк этого дела. И я его спьяну стал уговаривать: "Толя, ты напиши воспоминания!" – "Ты с ума сошел! О чем ты говоришь?! Я-то их знаю, а у меня семья". Теперь я со стыдом вспоминаю этот разговор. Потом Толя умер от рака.
Иван Толстой: До кого он дослужился?
Борис Жутовский: Он дослужился до начальника отдела шин Научно-исследовательского института. Вот он, тетя Оня, дядя Витя, морда Судоплатова, и там Сталин еще маячит. Не уверен, что стоит об этом рассказывать, это не красит биографию. Но это – история.
Иван Толстой: Дядек мы не выбираем.
Борис Жутовский: Нет, мы ничего не выбираем. И на его похоронах я говорю его дочке Милке: "Милка, ты мне скажи, какая настоящая-то фамилия дедушки и отца?".
Иван Толстой: Ему же изменили фамилию!
Борис Жутовский: Изменили отцу, а следовательно, ему. Он стал Запорожцев. Она говорит: "Павлов". Вот так закончилась эта история.
СЕМЕЙНАЯ ДРАМА 26-ГО БАКИНСКОГО КОМИССАРА
Борис Жутовский: 8 октября 1947 года моя мама пошла к соседям занять картошки. В те времена это было нормально. В подъезде можно было достать все – хлеб, выпивку, мыло. Жили-то натуральным хозяйством. Картошку сажали. Наш участок для посадки картошки был на том самом месте, где стоит теперь памятник Кутузову у Панорамы Бородинской битвы. Вот на этом месте мы сажали картошку. Два мешка картошечки к зиме. И она кончалась уже к весне.
Пошла мама занять картошки, а в квартире обыск. Маму тут же посадили на табуретку у входа: сидите здесь. Мама посидела, посидела, а она женщина была энергичная и говорит: «Вот, что, мужики, у меня там два мужика, они сейчас за мной придут, я же пришла картошки занять». Те, скрепя сердцем, дали ей бумажку о неразглашении подписать и отпустили. Как потом оказалось, не навсегда.
Это была семья одного из 26-и бакинских комиссаров. Бакинские евреи, отец и мать, и, как в сказке, три сына и три дочки. И вот я вам буду рассказывать о том, что сделалось с этой семьей с легкими усилиями советской власти. Сага о Форсайтах!
Старший сын был расстрелян англичанами в пустыне Кара-Кум. Я еще над ним все время подтрунивал, потому что в «Большой Советской Энциклопедии», где 26 бакинских комиссаров, он 26-й, последний. Фамилия их — Мишне. За заслуги перед советской властью эта несчастная семья, много позже уже, была отвезена в Москву, остатки семьи. Следующий сын Доля в революционные годы энергично перебрался из Баку в Батуми, а там спутался с англичанами, уехал в Англию, оттуда в Америку и жил в Америке. Младший сын остался в Баку и трудился с яростью на советскую власть, с яростью виноватого человека. Как же – брат! Но другой-то уехал в Америку! С одной стороны, почетный член общества советского, а, с другой стороны, замаран хвостик-то. Был директором завода, комсомольцем, членом партии. Жена с блядинкой такая, занималась киноэкспедициями. Он был дико некрасив, а она была привлекательна. Поэтому все киношники там, что называется, отмечались. Он от горя приезжал к маме в Москву жаловаться. Мама такая классическая старая еврейка, рыжая, сутулая, разговаривала черт знает как: «Борха, на Васка куриный крил» – нашему коту куриное крыло. С тех пор мы так ее и звали — Старуха Крил. Она жила в этой квартире с двумя дочерьми. Но, к этому потом.
Парни — один расстрелян, второй — в Америке, третий — в Баку. Девочки. Старшая тоже удрала из Баку в Питер, я ее никогда не видел, она вышла за знаменитого скульптора Ингала, они вместе с Боголюбовым ставили памятники Орджоникидзе, Сталину, Ленину… Такой советский скульптор.
Иван Толстой: Как фамилия?
Борис Жутовский: Ингал.
Иван Толстой: У него была дочка Кира?
Борис Жутовский: Конечно! Роскошная!
Иван Толстой: Это завуч школы, где я учился.
Борис Жутовский: Роскошная! Одна из светлых людей в этом семействе, по-моему. А он время от времени приезжал в Москву к старухе навещать ее и на лестничную площадку выходил покурить. Аккуратненько одетый, причесанный. А я ему, маленький мальчик, лет пятнадцать мне было, 1947 год, я ему все рисуночки показывал. Он их хвалил на всякий случай, хвалил все. И все время вздрагивал, потому что лифты еще не работали и все ходили пешком, а мы на лестничной площадке — как кто-то идет, он весь сжимался.
Средняя сестра – Ида, очень некрасивая — провоевала всю войну, куча орденов, одинокая, жила в этой двухкомнатной квартире в одной из комнат со Старухой Крил. Младшая сестра Вера, красивая, жила в этой же квартире с мужем и сыном. Муж вернулся с фронта, какие-то кресла привез, картины привез, трофеи были очевидные. После этого обыска, с которого я начал разговор, он с дрожащими руками тихо сказал мне: «Борька, у меня марки есть». «Да мне не надо». «Хорошо». Он куда-то ушел, потом пришел, мы еще поговорили. Я пошел пописать и увидел, что в унитаз сброшена куча этих марок. В основном, это Гитлер. Я их выловил и под рубашку на пузо наклеил.
Иван Толстой: Вы не думали, что окажется так?
Борис Жутовский: Нет, конечно. С тех пор я, кстати, стал коллекционировать марки, и была довольно большая коллекция. Средний брат, Доля, из Америки накануне войны решил вернуться, потому что соскучился по родине. Приехал в Москву, а поскольку английский язык, Америка, стал работать переводчиком в американском посольстве. За что его и взяли. А заодно взяли и младшую сестру Веру, из-за которой и был обыск. Предлогом, объявленным ей, было то, что она стала учить английский язык, значит, была пособницей шпиона, старшего брата. Вот почему я в жизни не выучил языка – учить язык уже криминал. Мне многие ребята потом говорили: «Боба, а почему ты язык не учил никогда?» Не всегда я им рассказывал почему, но не выучил именно поэтому. Потому что маме скажи, что я пойду язык учить: «Ты что, с ума сошел?! А Вера?!». После этого обыска Веру арестовали и, так же как ее брату Доле, дали 25 лет.
Иван Толстой: То есть, после войны, потому что до войны таких не было сроков.
Борис Жутовский: Да, 1947 год. Их взяли. Почему-то Клара Моисеевна все время приходила и говорила, что 15 лет. Ну, вроде это поменьше, не так виноват. Старуха была, конечно, очень энергичной, которая открывала двери просто ногой, и дошла до Лаврентия Павловича Берия. Но все равно никого не освободили.
Таким образом, в этой квартире остались Клара Моисеевна, средняя дочь Ида и младшая Вера с мужем и сыном. Вера была счастлива, что вернулся муж. Когда кагэбэшник потом вызвал маму на какие-то свидания и стал ее уговаривать, чтобы она согласилась с тем, что Вера была шпионкой и что английский язык она стала учить для того, чтобы помогать брату в его гадкой деятельности, на что моя мама, энергичная и прямолинейная дама, сказала: «Вы с ума сошли? Зачем ей это нужно? У нее мама жива, у нее муж вернулся с фронта и сын здоровый». «Смелая вы женщина, Нина Ивановна», — говорил ей этот дядька. Но маму никто не тронул. То ли потому, что уже набрали по этому делу то, что нужно, то ли решили на потом чуть-чуть оставить – непонятно. Но, тем не менее. Вот так это все и жило.
Ингал приезжал время от времени из Петербурга навестить старуху, старуха ходила по разным инстанциям в надежде освободить, потом приходила к нам, садилась на стул и корявым русско-еврейским языком пыталась объяснить эти свои старания. Ничего, конечно, из этого не получилось. Вот так тихонечко мы и жили.
Потом настал такой момент, что Наум, муж младшей сестры Веры, красивой, решил улучшить их жилищные условия. По тем временам что можно было сделать? Во-первых, надо было дождаться смерти старухи. Это произошло довольно быстро, потому что она была очень пожилой дамой. Осталась одна Ида с орденами и с папиросой. Они стали травить эту Иду, подговаривать своего сына, сын привозил каких-то ребят, они там выпивали, закусывали, играли и все издевались над этой Идой, подсовывали под дверь ее комнаты какие-то остатки салатов, еще что-то, та с плачем приходила маме жаловаться. Мама с присущей ей энергией шла к Игорю что-то разбираться.
В один прекрасный год я вернулся с гор – вонючий, здоровый бугай. Принял ванну, выхожу и вдруг слышу голос моей мамы громкий, что маме было не присуще: «У меня сын старше тебя!». И дверь открыта. Я выхожу на лестничную площадку, на меня прет какой-то подвыпивший парень. Я, ничего не говоря, беру левой рукой этого малого и по лестничной клетке спускаю его вниз. Второй выходит. Я второго беру и — об лифтовую шахту. В этот момент меня кто-то за плечо хватает. Отчим вышел. «Борька, уйди!». Взял этого парня, швырнул его на лестничную площадку: «Убьет же тебя сынок мой, дурак ты!». А я действительно был очень здоровый человек. Вот они каким-то способом пытались выжить эту Иду. Конечно, не выжили. Поняли, что ничего из этого не получится, построили какую-то кооперативную квартирку и уехали. В эту комнату (это заводской дом) поселили каких-то молодых людей, которые уже за Идой приглядывали, помогали ей. Она быстро после этого умерла от рака легких, курила очень много. Осталась где-то в Москве младшая сестра Вера с мужем Наумом и сыном Игорем. Старуха эта, средняя сестра Ида, умерла.
И история как бы кончилась. Живут уже другие люди, потом этих молодых людей куда-то выселили, квартиру занял главный бухгалтер завода. И затихла вся история. В 1954 году возвращаются Вера и Доля — американский шпион и его пособница. Доля начинает работать в издательстве «Прогресс», было такое на Садовой. Очень красивую книжку он мне тогда достал, издали там «Русские иконы» — книжка первоклассная! Доля мне это устроил. С Верой, с Наумом и с Игорем мы никак не общались. У меня уже мастерская появилась. 1980 год. Раздается телефонный звонок: «Боря, здравствуйте, это говорит Борис Мишне, вы меня помните?». «Конечно, Борис Абрамович!». «Мне надо с вами повидаться». «Приезжайте в мастерскую». Приехал. Постарел, конечно, но такой же худенький, такой же тощенький. Я говорю: «Борис Абрамович, как вы поживаете, что у вас происходит?». «Ну, что сказать вам?». Старшая сестра, Кирина мама, умерла к тому времени, Ингал тоже умер к тому времени, а Кира жива, живет в Петербурге. «Что я вам могу рассказать? — говорит он, бывший директор завода, с женой киношной дамой. — В 1952 году меня посадили. Арестовали как брата шпиона. Мне это было очень неприятно, я дважды попытался кончить жизнь самоубийством, расковыривал вены, и на какой-то простыне решил повеситься. Следователь меня вызвал к себе, сказал, что зря я это делаю, потому что это все равно скоро кончится». Это 1952 год. Это была такая сакраментальная фраза, сказанная Борисом. «И меня — в лагерь. Ой, вы знаете, там меня очень любили! Я много писал стихов, заметки писал. Я не работал, я ездил по разным лагерям и писал заметки о созидательном труде зэков. Ну, в 1955 году меня освободили, и когда я приехал на центральную лагерную базу, все говорили: «Покажите нам этого Мишне! Вот он такой молодец, писал заметки». Вот так складывалась моя жизнь. Жена у меня жива, дочка Вита, которую, если вы помните, мы учили балету и на пианино, уже выросла, она замужем за шофером такси в городе Баку».
Я говорю: «Борис Абрамович, а что привело вас ко мне? Вы же приехали из Баку не просто повидаться со мной?»
«Да, Боря, понимаете, я всегда писал стихи, и вот теперь скоро у нас Олимпиада, 1980 год, я написал поэму, поэма называется «Олимпиада-Звериада». Хотите послушать?». «Пожалуйста!» Он читает мне эту поэму. Караул! Я говорю: «Симпатичная поэма». «Вы не поможете мне ее опубликовать?». Вот, для чего он приехал. Я думаю: Ужас! Что же делать? Так, хорошо, ладно. Я позвонил приятелю, который был главным редактором «Веселых картинок», такой Феликс Шапиро. Говорю: «Феликс, вот тут приехал ко мне из Баку мой старый знакомый, который написал очень интересную поэму в преддверии Олимпиады, ты не послушал бы его, может быть, это и опубликуешь?». «Ну, пусть он ко мне придет». Я Борису Абрамовичу, говорю: «Вот вам телефон и адрес Сущевская, 21, «Молодая гвардия», милости прошу». Он — благодарный. Я тут же снял трубку, говорю: «Феликс, извини меня, пожалуйста, но, конечно, ничего не публикуй, потому что это полный караул. Наври что-нибудь, сделай мне милость». Вот на этом все и кончилось.
Прошло еще какое-то количество лет, 1990 год, у меня первая большая выставка на Крымской набережной. Очередь, это было очень значительное событие, и на эту выставку мама моя пригласила Веру Абрамовну, младшую дочь, которая отсидела. Фотография даже у меня есть — сидят две старушки там и разговаривают. Она рассказывает, что Наум, ее муж, который понавез марки, картины и кресла, умер, а сын Игорь закончил Стоматологический институт. Я понимаю, еврейскому мальчику в то время куда? Стоматологический институт, медицина. Он трудится по этой части, женился, родилась дочь. Они уже не в том кооперативе живут, который был здесь, на Брестских улицах, а уже в лепрозории писательском на улице Усиевича, «Аэропорт».
После этого опять все затихло, через некоторое количество лет мне вдруг позвонил этот Игорь и говорит: «Боря, я один, меня жена бросила, уехала в Америку вместе с дочкой, я живу один и собираюсь написать историю своей семьи». «Ну, пиши, слава богу». Что-то написал, принес мне почитать. Караул, чистый караул! Бред стоматолога. Вот так кончилась история этой семьи.
Иван Толстой: Какие-то потомки там остались? Какую-то пунктирную линию можно провести?
Борис Жутовский: Во-первых, у Киры была дочка.
Иван Толстой: У Киры Ингал?
Борис Жутовский: Да. Но это то, что я знаю, потому что я Киру видел, но она приезжала, еще когда старуха была жива. Потом до меня дошли слухи, что Кира умерла. Что с этой дочкой — не знаю. У Доли в Америке осталась жена и двое детей. И вот этот несчастный Игорь Мишне, который здесь. А так случилось, что у меня с ним были общие знакомые, которые учились с ним в институте. Они мне иногда рассказывали, что он несчастный, одинокий, и все спрашивает, могут ли его познакомить с какой-нибудь дамой, чтобы она за ним ухаживала.
Вот таким образом кончилась эта история одного из 26 бакинских комиссаров, последнего в списке.
Читайте в тему:
ГОРДЫЙ СЫН ГОРДОЙ МАТЕРИ
Судьба индейца, рассказанная Борисом Жутовским
Иван Толстой: Чем больше я слушаю застольные рассказы художника Бориса Иосифовича Жутовского, тем больше убеждаюсь, что наорать в московском Манеже в 1962 году Никита Сергеевич Хрущев должен был именно на Жутовского. Что он и сделал. А теперь – очередная байка. Как назовем ее? Ну, например, "Гордый сын гордой матери".
Борис Жутовский: 1904 год. Могу ошибаться на год-два. Происходит покушение на генерал-губернатора в Польше. Неудачное. Трех молодых людей из города Радома хватают и приговаривают к повешению. Двух молодых людей и девочку. Приводят на эшафот, зачитывают указ, мальчиков вешают, а девочке – Высочайшее помилование, и ее ссылают на Кару. Она идет на Кару пешком, как и принято, по Южной дороге, через Оренбург. По дороге, где-то в оренбургских степях, к ним примыкает группа революционеров Закавказья. По дороге у нее возникает роман, и на подходах к Верному, это теперешняя Алма-Ата, она рожает ребенка. Ребенка у нее отнимают, как полагается, отдают его в детский дом, а она идет на рудники работать.
Карские рудники – это чудовищное место, я там был один раз в жизни. Это такая впадина, где рудники по добыче меди, поэтому кислорода там минимум и туберкулез просто на третий год пребывания идет автоматом. Девочка эта серьезно заболевает, ее кассируют и ссылают на Чукотку, в землянку, с рыбьим пузырем вместо окошка. Раз в год приезжает урядник проверить – там ли она. Как там она жила, я не знаю, но через два года после того, как она прибыла на Чукотку, она исчезает. Депеша в Петербург, из Петербурга – во всероссийский розыск. Тут уже назревает революция, через какое-то время уже не до нее, в России – шухер.
Через два с половиной года ее, еле живую, находит в степи на севере Канады племя шеванезов. Старухи отпаивают ее травами, дают новое имя, она теперь называется Белая Тучка, потому что блондинка. Вождь племени с сухой рукой белого человека на шнуре (сам видел фотографию) берет ее в жены. Делает ей троих детей, и она живет в этих степях, в этом племени.
1938 год. Она просит у мужа, главы племени позволения съездить на родину, в Польшу, чтобы проведать родителей. Он ей позволяет. Она берет с собой младшего сына, которому лет пятнадцать. Мальчик-индеец. На каноэ добираются до Монреаля, садятся на пароход до Гавра, в Гавре – на поезд до Радома. Приехали в город Радом, выясняется, что родители умерли, а две сестры поделили наследство, уверенные в том, что ее давно нет на свете. Она начинает склоку за наследство.
1 сентября 1939 года. Ее никто не трогает, она – немолодая поношенная блондинка, полька, а мальчик – индеец, почти цыган. В поезд и – в Освенцим. По дороге он вскрывает полвагона, выпускает шесть человек, сам – седьмой, сваливает из этого поезда и отправляется к партизанам. За его голову объявлено несметное количество денег, потому что он стреляет из лука, и как всякий индейский мальчик, попадает туда, куда хочет. Бешеные деньги! И поймать его нельзя, потому что он-то в лесу – свой.
1945 год. Оказалось, что он сражался за Армию Крайову, а побеждает Армия Людова. Тут его хватают наши ребята. Для наших ребят все-таки эйфория победы, а тут – настоящий индеец. Причем зрелище очаровательное – это двухметровый малый, с черными волосами и с голубыми глазами, с выражением лица полного идиота. Его выпускают. Он поучился немножко, потом его взяли в Политехникум в Гданьске, он окончил этот Политехникум и стал механиком на первом теплоходе "Баторий". Поляки первыми запустили прогулочные маршруты на этих гигантских кораблях. Это был "Баторий-1". Парень времени уже знаменит, потому что возится с пионерами, строит с ними вигвамы, учит стрелять из лука, кидать томагавки в деревья. Ну, пионеры от него в восторге. Он книжки выпускает по поводу того, как и что строят у индейцев, член партии – все, как полагается.
Второй или третий рейс "Батория" в Канаду, и он решил повидаться со своими, с отцом и семейством, и каким-то образом сообщил им, что приедет в Монреаль. Сошел на берег, к нему на встречу приехала сестра. На его глазах эту сестру убили. Потому что польская эмиграция в Канаде, Армия Крайова и вся эта линия большая в Канаде – стопроцентно антисоветская. А он – советский, как бы. Вторая его попытка сделать то же самое кончилась тем, что его ударили по голове бутылкой с зажигательной смесью, но, слава богу, бутылка не загорелась. Тогда польские власти ему запретили сходить на берег Канады.
1965 год. Я первый раз в своей жизни получил позволение выехать за рубеж, на родину, в Польшу. Счастье мое состояло в том, что моя жена к этому времени на каких-то международных тусовках познакомилась с тогдашним главным редактором очень солидной и серьезной польской газеты "Политика" Мечиславом Раковским. И он прислал приглашение. А он к тому времени – член ЦК. А я работаю в издательстве ЦК ВЛКСМ "Молодая гвардия". Меня приглашает член ЦК, ничего не поделаешь, придется отпустить. Нехотя меня отпускают в Польшу. Мы приезжаем в Варшаву, живем в доме у Раковского какое-то время. Он в то время женат на знаменитой скрипачке, она жива до сих пор, Ванда Вилкомирская. Живем у них, а потом переезжаем к другому моему приятелю, журналисту из газеты "Штандарт Млодых" Анджею Райзахеру. Он у нас в доме проходил под кличкой Меняла – рай за хер. Живем у него, и в один прекрасный момент он мне говорит: "Слушай, Боба, а давай поедем в гости к теще?" Я говорю: "Куда?" Он говорит: "В Сопот". – "Как?" – "Да на машине". Я первый раз за границей, да на машине 400 километров без всякого догляду? И мы едем.
Мы едем через всю Польшу с бешеным восторгом. Например, город Эльблонг, где местные художники, – а это город металлургов, – делают памятники из отходов металлургических изделий. Другая культура, невероятная совершенно. Подъезжаем к Сопоту, Анджей говорит: "Так, мы едем к теще, пани Стефании. Она замужем. Ее муж – пан Михал. Пан Михал не говорит о периоде 1939-45 гг. ни слова, вот про этот период его не спрашивай, потому что он замолкает и ничего не говорит".
1942 год, по главной улице Сопота, на которой живет эта пани Стефания, едут машины с евреями в Освенцим. Мужчины стоят по периметру грузовика, а женщины и дети сидят. На одном из поворотов ребята выталкивают одного из них из машины. Он падает в кювет, валяется в кювете, к ночи ползет к дому, скребется. Там одна пани Стефания. Она его пускает в дом и помещает в подвал, где он до 1945 года и живет. Два университета – варшавский и петербургский, интеллектуал абсолютный! Подарил мне солженицынскую книжку первую.
Мы живем у них, в один из дней пани Стефания (оба говорят по-русски вполне прилично, она – так просто хорошо) мне говорит: "Слушай, Борис, а ты не хочешь познакомиться с натуральным индейцем?" – "Хочу!" – "Завтра поедем". Назавтра садимся на машину и едем, этот район оказывается неподалеку, называется Гданьск-Вжещ. Там три города – Гданьск-Сопот-Гдыня, это фактически один город на побережье. Приезжаем, звоним, открывает дверь двухметровый амбал, седой уже, с теми же голубыми глазами. Входим в дом, садимся, разговариваем, он почти не разговаривает. Жена его – полька. Дали нам выпить, какие-то палочки закусить. И вдруг он мне говорит: "Слушай, Борис, а ты из России?" – "Так". "Слушай, Борис, а в России медведей встречаются?" Я говорю: "Да, так". – "А можно ли достать медвежью шкуру?" Я говорю: "У меня лежит дома шкура – она твоя". Но вывезти мех из России в тот момент было невозможно. "Хорошо, спасибо, я подумаю. Но шкура – моя?" – "Твоя". Поговорили, в общем. Мы ушли, еще помотались по Польше. Больше месяца мы там пробыли и вернулись в Москву.
Проходит какое-то количество времени – телефонный звонок.
"Борис?". Я говорю: "Так, Борис". – "Это Сат Ок". Когда мы там были, я видел маленькую седую старушку, которая ходила по коридору, – это его мама была. "Я приезжаю в Москву". – "Хорошо". – "Придешь на вокзал меня встретить?". Я приезжаю на Белорусский вокзал, у меня 402-й "Москвич". У него – жена и два или три вот таких чемодана. Как я их запихиваю в "Москвич", не знаю. Привожу их домой, на Кутузовку, Люська там уже сварганила обед. Накрываем на стол, я все время думаю, что делать, потому что он огромный и жена не маленькая, я невелик, а Люся, покойная жена моя, вообще была крохотная. А у нас всего один диван в квартире, где мы спим, больше ничего нет.
Мы садимся за стол, я так осторожно начинаю интересоваться: "Сат Ок, зачем приехал?" Он говорит: "Я получил приглашение от какой-то дамы. И вот я по этому приглашению приехал". – "Что за дама? Как мы ее найдем?" – "Вот там есть телефон". Набираю телефон, говорю: "Здравствуйте, это говорит художник Борис Жутовский. Вот у меня Сат Ок Суплатович…" Он Суплатовичем в Польше стал по фамилии матери. "Он приехал из Варшавы, вы его приглашали". – "Да вы что?! Где он? Мы его ждем уже который день! Столы накрыты!" – "Сейчас мы дообедаем и…" – "Нет, немедленно, никаких обедов!"
Мы дообедали, я, довольный, погружаю его со всеми чемоданами и еду. Проспект Мира. 9-этажная башня рядом с метро. Поднимаемся, звоним в дверь. Дверь открывает дама седая, стриженая по-комсомольски, в тюбетейке. Она кидается к нему. Входим. Огромная квартира, кругом ковры, на коврах – оружие, в большой комнате дастархан накрыт на полу, и подушки. Мы садимся. Я шепчу: "Сат Ок, что все это такое?". Он говорит: "Не знаю". Множество каких-то молодых людей усаживаются за стол. Ни ему, ни тем более мне, непонятно кто они такие… Поднимается эта дама с бокалом и начинает произносить тост за Сат Ока. Выяснятся, что она его сестра, та самая девочка, которую оставили в приюте, когда маму привезли в Верный. Я мог бы сказать, что я ох…ваю, но не могу, потому что у вас диктофон. Его лицо совершенно ничего не выражает.
Она произнесла тост, все пригубили, выпили, он говорит: "Это невероятно! Тогда я вам сыграю". Достает из кармана какую-то железку и начинает играть. Индейскую мелодию он мутызгает минут двадцать. Все слушают. Сестра объясняет, что она его разыскала и пригласила для того, чтобы написать книжку об их судьбе. А мне она говорит: "Вы можете не волноваться, ему заказана гостиница, он будет жить там, все в порядке. Вот вам его телефонный номер в гостинице". По тем временам – все фантастически! Непонятно, как организовано. Я говорю: "Сат Ок, шкура тебя твоя ждет. А как ты ее повезешь?" – "Не волнуйся. Я сяду в поезд, расстелю шкуру, сяду на шкуру, одену свои перья (с собой перья у него) и буду играть. А когда придет таможенник, скажу, что это мой реквизит".
Иван Толстой: Дитя леса может все!
Борис Жутовский: Ну, я понимаю, что мне надо уходить. Я говорю этой даме, что мы будем делать книжку с одним условием, что оформлять книжку буду я. Она говорит: "Конечно!" Они сделали книжку, я ее оформил, она у меня есть.
Иван Толстой: Ого!
Борис Жутовский: Я собираюсь уходить уже, и какой-то молодой человек говорит мне: "Боря, вы уезжаете?" – "Да". – "Вы на машине?" – "Да". – "Вы меня до метро не добросите?" – "Конечно!". До метро там десять шагов, "Щербаковская" рядом. Мы оба выходим, садимся в машину, и он мне начинает рассказывать. Перед этим я ему перво-наперво задаю вопрос: "Куда я попал? Что это за дом?" – "Вы что, не знаете?" – "Если бы я знал, я бы не спрашивал". – "Боря, это же старшая жена Расулова (первый секретарь Таджикистана)". Тогда мне стал понятен характер приема, понятно, каким образом она добралась до архивов и что-то смогла разыскать.
"Ладно, теперь рассказывай твои проблемы". – "Понимаете, Боря, я – русский из Душанбе. Когда закончил школу, мы с папой и мамой решили, что поеду учиться в Москву в университет. Я пошел в министерство образования в Душанбе". Потому что тогда все республики имели квоты. Они ему говорят: "Конечно, почему нет? Но решить это может только Расулов". Он идет к Расулову. Вероятно, в провинции это так просто. Тем не менее как он рассказывает, Расулов его выслушивает и говорит: "Хорошо, не проблема, ты поедешь учиться в Москву, но с одним небольшим условием. У меня тут младшая дочка забеременела, ты на ней женишься и едешь в Москву". И его вопрос ко мне: "Что делать?" Я ему отвечаю: "Спокойно! Женись, учись, потом разведешься, нет вопросов". – "Что, так просто?" – "Нормально. Ты в Москве, а не в Душанбе. В Москве ты женишься, и в Москве ты разведешься". Мы расстались с ним.
Сат Ок через некоторое время звонит: "Я уезжаю, давай, неси шкуру". Я принес шкуру прямо на вокзал, он сел в поезд и уехал. Через некоторое время – телефонный звонок из Польши. Звонит пани Стефания: "Боречка, я приезжаю в Москву". Я говорю: "Пани Стефания, не вопрос, живете у нас". Она очень симпатичная, милая, такая журналистка провинциальной курортной газетки, слегка разухабистая. Немолодая дама уже.
Живем в Москве, ГУМ, Мавзолей – мелкий кавалерийский набор столичный. Потом она мне в один прекрасный момент говорит: "Боречка, у меня есть одна проблема. До революции мы жили в Москве с родителями, и вскоре после революции мы уехали во Львов. А потом, накануне войны, мы уже переехали из Львова в Сопот, в тот дом, где вы и были. И я хотела бы посмотреть этот дом". – "А где дом-то?". – "Площадь Александровская". – "Нет такой площади". Она, наверное, до революции так назвалась. "А что там вблизи?" – "Там недалеко была Бутырская тюрьма". – "Палиха?" – "Палиха, Палиха!"
Сели в машину, едем, приезжаем на Площадь Борьбы. Она говорит: "Вот он, этот дом, вот этот подъезд, квартира 3". У меня тут все застыло от холода. Сейчас поймете почему. Мы входим по этой лестнице, я звоню в эту квартиру, открывает какая-то женщина, я объясняю, что дама, с которой я пришел, когда-то, до революции, жила тут, хотела бы просто посмотреть. "Пожалуйста, заходите". Мы заходим в эту квартиру, она говорит: "Вот эта комната!" И плачет. "А еще в туалете там была цепочка и фарфоровая ручка". – "Сходите, посмотрите". Так оно и есть. Так в этой комнате с 1918 года по 1954 жила моя бабушка Марья Ивановна.
Иван Толстой: Вот это да!
Борис Жутовский: Я в этой комнате, как вы понимаете, и ручку с цепочкой знаю, и черный ход. Вот такая история.
У меня в Гданьске есть дружочек, познакомились мы с ним в 1957 году на фестивале. Он художник, теперь уже профессор Академии художеств, когда-то он был в компании, был такой польский театр "Бим-Бом", с этим театром они приехали в 1957 году на фестиваль. Театр был знаменитый, потому что там был Кобела, Цибульский, вся прелесть культуры – все там были. И я с ним тогда познакомился. Я время от времени к нему в Гданьск наезжаю. Правда, давно не был, сейчас он болен, почти ослеп. Как-то я приехал туда с выставкой.
Ну, в один прекрасный пьяный разговор я ему говорю: "Слушай, я хотел бы съездить в Сопот. Я в 1965 году был в Сопоте в гостях. Я знаю, что пани Стефания и пан Михал умерли, дом продан, но мне бы все-таки хотелось посмотреть".
Мы едем, это теперь уже называется улица Червоной Армии, 25. Приезжаем, останавливаемся, у калитки дома стоит амбал. Я выхожу и ему говорю на корявом польском, что я здесь бывал, и хотел бы зайти. И в этот момент из дома выходит человек. Высокий, статный, в черном одеянии с белым воротничком – ксендз. И так на меня с недоумением смотрит. Я ему начинаю говорить. Он говорит: "Не вопрос. Прошу вас". Мы вошли в дом, посмотрели, оглянулись – все другое. Красивый новый дом, ничего от старого не осталось. Мы поблагодарили и ушли. Сели в машину. Влодек сидит как каменный. Отъезжаем. "Что ты такой каменный? В чем дело?" – "Ты знаешь, что это за дом? " – "Нет". "Ты что, не знаешь, кто это такой?" – "Откуда я знаю?" – "Это же ксендз Ярецкий!" Главный ксендз "Солидарности"! Вот вам байка.
Иван Толстой: А на дворе был какой год?
Борис Жутовский: Боюсь соврать, но это было самое что ни на есть противостояние с "Солидарностью", с Валенсой. Когда я там был, туда же приезжал Раковский, к тому времени он в ЦК партии сидел, уже совсем большой чиновник стал, он приезжал о чем-то с Валенсой дискутировать. И ночевал у нас с Влодеком. Вот такая вот история.
Все права защищены (с) РС. Печатается с разрешения Радио Свобода/Радио Свободная Европа, 2101 Коннектикут авеню, Вашингтон 20036, США
