Запретная любовь главного человека в местечке
Марат БАСКИН, Нью-Йорк
Дядя Тэйва работал в Краснополье керосинщиком, заведовал керосинной лавкой, которая стояла у входа на базар. После войны лет шесть в местечке не было электричества, и керосиновые лампы были главными поставщиками света. И по этой причине дядя Тэйва был главным человеком в местечке.
С керосином был всегда дефицит, а зимою особенно, ибо завозили его из Кричева, и в непогоду машина с цистерной не могла добраться до нашего Краснополья. Да и летом привозили керосин раз в три недели, и он исчезал мгновенно.
Конечно, у дяди Тэйвы всегда оставался неприкосновенный запас, но это было для райкома и райкомовцев, и еще для кое-какого начальства. И для Клары, буфетчицы из привокзального ларька.
Нет, у них не было обычного в те времена взаимоотношения: я — тебе, ты — мне, как можно было подумать, исходя из их профессий. У них было совершенно другое. У них была любовь. И не просто любовь, а запретная любовь. Ибо дядя Тэйва был женат на Добе и имел троих детей, вылитых тэйвачек, а Клара была замужем за Зеликом, одноногим часовщиком, и имела двух девочек.
Об их любви знало все Краснополье. И, конечно, знали жертвы этой любви, но, в отличие от всех, относились к этой любви спокойно. И даже извлекали из нее выгоды.
—Мойша, — говорила жена Тэйвы, — сходи к своей никейве, и возьми детям к празднику шоколадки. И мне сто грамм подушечек. Я, думаю, для тебя она их найдет под прилавком!
И дядя Тэйвэ шел и приносил шоколадки и подушечки, которые любила Доба.
У Зелика были то же свои проблемы:
— Клара, неужели ты не замечаешь, что у нас кончается керосин? Вчера хотел сделать себе яичницу на примусе и вместо крутой, как я люблю, получилась размазня! Примус выдохся через минуту! Сходи к своему Мойшику и возьми бутылку керосина! Я, думаю, у него в лавочке завалялось немножко керосина для тебя!
И Клара шла к Тэйве и приносила керосин.
Время текло, как керосин из бочки, все оставалось по–старому: Тэйве жил с Добой, но любил Клару, а Клара жила с Зеликом, но любила Тэйве.
Но керосин не вода, и однажды, как говорили в местечке, запылал голубым огнем: в местечко нагрянули ревизоры из области. Это была налетная ревизия, о которой не был предупрежден даже председатель райпотребсоюза Захар Львович, о котором говорили, что у него есть связи в самом Минске. Приехали ревизоры во главе с ревизором из Могилева Пшибынским, от одного имени которого дрожали все продавцы. Не заходя в правление Райпотребсоюза, не отметившись у председателя Захара Львовича, ревизоры сразу отправились к дяде Тэйве. В керосинной лавке было пусто, ибо уже недели три завоза не было, и Тэйве дремал за прилавком. Ревизоров Тэйве встретил спокойно, ибо ничего криминального за собой не знал, а хранящийся в лавке неприкосновенный запас керосина для начальства его не тревожил, так как начальство для Тэйве было превыше закона. Но на этот раз закон оказался выше начальства, ибо одновременно с ревизорами в Краснополье приехали энквэдисты, и арестовали все районное начальство, объявив их врагами народа и нацдемами. Неизвестно по какой причине дядю Тэйве не включили в эту вражескую группу, а арестовали просто как расхитителя народной собственности. И он отделался тремя годами тюрьмы и конфискацией имущества. Особого богатства у Тэйвы не было, и конфискация имущества закончилась тем, что в доме Тэйвы остались пустые стены и сломанный стол с двумя стульями. Даже столетний кожух, что остался Тэйве от дедушки, конфисковали в пользу государства. Как сказал Тэйве, чтобы государству было теплее.
Суд был открытый, показательный. Но Доба на суд не ходила. А Клара закрывала свой ларек, нацепив табличку “Переучет”, и два дня – все время, сколько шел суд, — сидела в первом ряду.
Отбывать срок Тэйву отправили куда-то в Карело-Финскую республику, как говорила Доба, на” кудыкину гору”. Отсидел Тэйве от корки до корки, не попав ни в одну амнистию, хоть амнистии были в его срок два раза по случаю каких-то юбилеев.
Каждое утро Доба начинала с проклятий в адрес Тэйве, который оставил ее и детей, голых и босых, благодаря этой проклятой конфискации, как будто он был виноват в приговоре судьи. Ей и вправду приходилось не сладко, но Клара стала помогать ей, как будто она была ей кровной родней. От Клариной помощи Доба не отказывалась, и так привыкла к ней, что сама стала прибегать к ней за деньгами, если чего надо было купить. Конечно, о поездках на свидание с Тэйве Доба и не думала, а Клара съездила все три раза, которые были разрешены, буквально выцарапывая отпуск у председателя райпотребсоюза, ибо ее недельного отпуска не хватало, чтобы добраться на край земли, где сидел Тэйве.
За месяц до выхода Тэйве из заключения, Клара стала готовиться к последней поездке, чтобы встретить любимого у ворот тюрьмы. Она купила Тэйве новый костюм, белье, рубашку, свитер и даже модное в то время габардиновое пальто. Она долго выбирала каждую вещь и примеривала ее на Зелике, который был по размеру вровень Тэйве. Зелик надевал их, послушно разводил и поднимал кверху руки, чтобы Клара могла оценить, удобно или нет, грустно смотрел на Клару и молчал. Но когда она, сложив все покупки, в чемодан, как всегда, присела на него перед дорогой, неожиданно спросил:
— Может, разведемся?
—Как ты проживешь без меня? — по-еврейски, вопросом на вопрос, ответила Клара.
Зелик пожал плечами. И Клара, махнув рукой, заторопилась к автобусу.
… В этот день выходили на свободу несколько человек. Тэйве вышел последним, когда Клара уже потеряла надежду дождаться его, подумав, что ему за какую-то провинность продлили срок. Выйдя за ворота, он поправил картуз, почему-то посмотрел вверх на тусклое осеннее небо, потом широкими шагами подошел к Кларе и, обняв ее, сказал слова, о которых думал последнее время:
— Давай останемся здесь жить! Не хочу я возвращаться к Добе! Я тут сидел с одним. Тоже еврей. Здешний. Полгода назад вышел. Обещал помочь с устройством.
Все эти слова Тэйве выговорил на одном дыхании, они переполняли его и рвались наружу, как кашель, который ничем нельзя остановить. Сказав их, он замер, ожидая ответа.
Клара вздохнула и тихо сказала:
—Не проживет без меня Зелик! Руки наложит на себя! Не могу я этот грех на душу взять.
—А я проживу? — спросил Тэйве.
—Проживешь, — сказала Клара. — Столько лет прожил и сейчас проживешь.
И добавила:
—А я буду писать. И иногда приезжать.
Вернулась в Краснополье Клара через три недели, одна, никому ничего не объясняя. Да и никто ничего не спрашивал. Ни Доба, ни Зелик. Только председатель райпотребсоюза, как-то, заглянув в ларек, поинтересовался:
— Он не захотел возвращаться?
— Не захотел, — кивнула Клара. И больше ничего не сказала.
Она продолжала помогать Добе, и даже Зелик помог Добе с ремонтом, поклеив обои, а старшего сына пристроил к себе учеником, обучать часовому делу.
Тэйве часто вспоминали в местечке, но в основном разговоры были про то, что кто-то слышал, или о чем-то догадывался. Ёська, его школьный дружок, говорил, что он работает сторожем на каком-то спиртовом заводе в Карелии. И его все там опять зовут керосинщиком. Только теперь не из-за принадлежности к должности, а за пристрастие к алкоголю. Кто-то верил ему, кто-то нет. Клара не подтверждала эти разговоры, но и не отрицала. Раз в два года она уезжала на пару недель из местечка. Говорила, что на отдых. Но почему-то из этого отдыха всегда возвращалась усталой и постаревшей.
