Что бы ни случилось, премьера состоится!

Известный азербайджанский и израильский писатель и литературовед Чингиз ГУСЕЙНОВ — о встречах с основателем знакового ташкентского театра «Ильхом» Марком ВАЙЛЕМ 

В своём движении по миру мой восточный, так сказать, роман «Магомед, Мамед, Мамиш», погуляв по Западу, дошёл и до Востока: в первые дни 1979-го – нежданный звонок, который на многие десятилетия одарит другом: молодой режиссёр Марк Вайль задумал поставить роман в Ташкенте – учреждённом им экспериментальном театре «Ильхом» (это вдохновение, ниспосланное Богом).

Голос сразу понравился – чуть басовитый, уверенный, энергичный, живой и убеждающий; мягкая твёрдость, определил для себя. А через десять дней Марк приехал в Москву и сразу же утром явился к нам домой со сценарием. Первое впечатление, когда мельком глянул на текст и перелистал его (два актёра, играющие двух Мамишей, один – всегда возле другого, реальный и виртуальный), что всё выстроено и понято. Читая сценарий, я постоянно ловил себя на мысли, что Марк знает мой текст даже лучше, пожалуй, чем я. Сравнивал ташкентские условия, в которых находится его театр, с бакинскими, наивно полагая, что где-то они лучше, и я заметил ему, что именно в Баку и отказались печатать роман.

Каждый человек по-своему интересен, но театральный режиссёр был непознанным для меня миром, а личность его – мягкого и жёсткого одновременно, всё и вся понимающего и вместе с тем от всех слегка отъединённого, всегда меня притягивала. Как и то, что он был и основателен во всём и – вечно спешил, точно знал: не так уж много отпущено ему годов.

Трудно сказать, удалось бы ему быть тем, кем стал, не будь в его жизни крепкой опоры, а это – преданные и любящие его женщины: жена, дочери и – сестры, которые были старше, и одна из них, Эмилия, называла брата «мой молоденький мальчик». На самом деле и в школе был не по годам взрослым и всё умел понимать без слов.

Из писем Марка:

«Кажется, всё благополучно, а на душе тревожно. Естественный процесс, который определяет развитие нашего коллектива, порой кажется явлением потусторонним. Взаимоотношения с государственным органом – министерством культуры по-прежнему холодные, мы уже испытали на себе нервную реакцию… Предписание пожарников, по которому следует немедленное закрытие Студии. Как выразился один из них в форме полковника: «Мы не дадим гореть здесь творческой молодёжи». Увы, под этим символическим девизом, кажется, подписались многие. Самое ужасное, что предубеждение этих людей не имеет ничего общего с аспектами творчества. Надеюсь, что время что-то разрешит. Надо работать, желательно бескомпромиссно. Я верю в наш путь».

Меня не переставала удивлять его святая наивность, которую, разумеется, можно сохранить в столице, если, конечно, и при хороших связях, но среди националов, в республике, где – мне ли о том не знать? – всё так перемешано и запутано, что и концов не найти, подобная его позиция вызывала восхищение, но и страх за него. «И чего бы, – вопрошает, будто речь об элементарных, естественных вещах, – не дать в искусстве молодёжи делать, что заблагорассудится? Вот где выявилось бы, что ничего и не «благорассудится». Экспериментировать-то по-настоящему разучились или отвыкли. Казалось бы, смешно – на двухмиллионный город одна Экспериментальная театральная студия и, как выясняется, подобного типа чуть ли не единственная в Союзе. В зале [подвале, где развернуться негде] 120 зрителей, а сколько регламента, политики во взаимоотношении с начальством, репертуарных оговорок».

По экспериментальным поискам Марку были тогда близки поляки, с ними чувствовал родство, даже имя Марек, как часто называли его дома, распространено именно в Польше. Везде искал единомышленников, открыто, пристрастно, не уставая удивляться совпадению идей, которые могут рождаться одновременно в разных концах света, а выходит – связаны одной судьбой. И со свойственной ему затаённой горячностью сообщал о встрече с коллегами из Польши, радовался абсолютному совпадению взглядов. И сообщал не без горечи: «Однако, свои идеи они уже пробуют, а я пока ещё на словах доказываю, что имею на это право… Сколько слов, сколько сил уходит в холостую, на преодоление преград. Работать, конечно, будем. Так ведь других вариантов нет».

Ташкентская аура, сродни бакинской, заставляла его работать на стыке культур, языков. Вдруг позвонил из Ташкента и попросил дать для афиши-программы родословное древо (как сделано в американском переводе «Мамиша»), а также две-три фразы по-азербайджански, хотят в сцене с русской женой сыграть двуязычный текст: по-русски говорят одно, а меж собой в той же тональности любви, но на азербайджанском – как от неё избавиться!.. Художническая хитрость: подобную драму на узбекском материале вряд ли б разрешили, а на азербайджанском – пожалуйста! Коллизия формально чужая, а по существу – своя. К слову сказать, с тем же изначальным посылом центр, о чём уже было, охотно печатал остро-социальные произведения националов с критикой верхних тамошних эшелонов, мол, это – изъяны не русского центра, а окраин, где творятся эти безобразия.

Вскоре «срочная телеграмма» из Ташкента: приглашают принять участие в премьере моего спектакля. Какие уж тут сомнения? Никак не мог отделаться от ощущения, что не знаю, с кем общаюсь: с актёрами труппы или с героями, вновь ожившими и уже вроде бы не моими, – актёры представлялись их именами, и два Мамиша – реальный и виртуальный. Да и сами актёры обращаются друг к другу по исполняемым ролям. Признаюсь, сначала показалось это несколько искусственным, что даже в общении со мной не выходят из роли, а потом понял, что и это – эксперимент: реально существуют персонажи не только для них, но и для меня в непредвиденной ситуации.

А между тем спектакль вокруг спектакля разрастался. Не понятна была моя роль: кто я – автор вроде бы и пьесы, но и в некотором роде чиновник из столицы, как-никак профессорствую в звучном заведении – АОН при ЦК КПСС. Пришлось нанести визит вежливости к секретарю Союза писателей Узбекистана Рамзу Бабаджану, пригласить на премьеру. Он в ответ дважды в разговоре подчеркнул, что знает о негативном отношении в Азербайджане к моему роману, но что непременно придёт, ведь он «поэт, а не чиновник!» Ещё звонки должностным лицам, тоже придут. Ну и, как оказалось, главная моя роль – заполучить на премьеру 1-го замминистра культуры Х.Н., выпускницу престижной нашей Академии, где я ей помогал в работе над диссертацией. Проигнорировать приглашение – переступить через благодарность, а прийти – признать то, что официально считается запретным. Но нет: откликнулась, пришла! И тут же с порога во всеуслышание заявила, что явилась по зову сердца, чтобы повидаться с «учителем», а вовсе не по службе. Интрижки эти перешибла радость: только что у актёра, играющего в спектакле Теймура родился сын – назвали именем моего героя.

Актёры шутят-хохмят, а при этом по-восточному почтительно относятся к Марку, он для них, хоть ровесник, кое для кого и моложе годами, – подлинный учитель, мэтр – в столичной прессе о Марке будут писать: «Лидер от Бога, режиссер от Бога, творческий человек от Бога».

Марк стал известным в Москве благодаря гастролям театра как оригинально мыслящий режиссёр, обладающий высоким даром не только сценографии, постановочных эффектов, на которые мастер, но и работы с актёрами – выстраивает с ними феерическую, динамично и остро развивающуюся художественную реальность. Выдумки свои он блестяще продемонстрировал во время постановки на большой сцене театра Моссовета, куда его пригласили (не забуду ажиотаж с билетами!), пьесы Шекспира «Двенадцатая ночь» – вот где разыгралась его фантазия!.. Он не расстался со своим театром, а я, честно признаться, надеялся, что останется в Москве. Ему с открытой натурой тут, казалось, было б спокойнее. Ставил пьесы в Ташкенте, России, но наступили времена, когда режиссерские дороги привели в болгарские, югославские, американские театры.

Любой текст, лист бумаги, на котором запечатлены хоть какие письмена или иероглифы, Марк видел в форме действа – как игру, пьесу. Успех выпал на долю «провокационно-яркого спектакля» по Пушкину «Даль свободного романа», составленного из «Евгения Онегина», «Гавриилиады», «маленьких трагедий»; захватывающим оказался спектакль-фантазия по комедии К.Гоцци «Счастливые нищие» с действием в… Самарканде, своего рода Вавилоне с его смешением азиатской и европейской культур, классики и современности… Почти одновременно с ним мы обратились к Корану, каждый, разумеется, по-своему: я писал роман о Мухаммеде, а он готовил драматургическое прочтение пушкинских «Подражаний Корану», включив туда и стихотворение «Пророк», в основе которого – судьба Мухаммеда. «Не удивляйтесь, что оказались созвучными друг другу, ведь мы обитаем в одном с Вами тревожном времени и конфликтном пространстве!» – сказал мне Марк. Конечно, можно говорить о духовной близости Марка к мусульманам, среди которых рос, о его многонациональной актёрской труппе. Но только за счёт сложного представления, включающего театр, музыку, видеоарт, хореографию, острые диалоги пророка с Богом, — всё это выстраивается в многозначные картины мира из мыслей и философии Корана, не создашь, однако, художественного действа: Марк уходил от политики, назывных идей, публицистичности в мир образа, который всё и всех может объединить, верил в силу искусства. Любое художественное явление, если оно состоялось, – очень мощная энергия, это не просто умная и зрелая мысль Марка, а его кредо. Лишь через искусство можно помирить и примирить Восток и Запад, а конфронтации, войны, конфликты… – об этом он никогда не говорил со сцены, но именно это мучило его. Наверное, из мятущихся мыслей возникло дорогое детище Марка – спектакль «Белый, белый черный аист» по произведениям узбекского классика прошлого века Абдуллы Кадыри. Понятно, чем Марка привлёк писатель: мир косности и предрассудков продолжает давить на личность. Марк показывает тут больше, чем можно вычитать, и заостряет внимание на том, что есть, бытует, но не видимо, и вторгается как режиссёр в тайные реалии Востока. Последняя постановка – репетиция «Орестеи»: эсхиловская трагедия как предтеча будущих бессмысленных войн из-за ложных амбиций идеологии, власти денег, национальной вражды. Но – стоп!..

Поздно вечером 6-го сентября 2007 года Марк возвращался домой после последней генеральной репетиции.

У подъезда дома на него напали двое в чёрном, сбили с ног, нанесли несколько ножевых ранений в живот.

Соседи, увидевшие расправу, тотчас вызвали скорую, доставили Марка в ташкентскую городскую больницу.

По дороге твердил, глядя, как хлещет из него кровь, промокли все простыни, молил врачей, находя в себе силы: «Сделайте же что-нибудь, завтра у меня премьера «Орестеи», я не могу её пропустить!»

Во время операции Марк скончался. Ему было всего 55… Прощание в Ташкенте, затем кремация в Москве, чтобы прах увезти в Америку – в Сиэтл, где живёт семья.

Но четко организованные траурные мероприятия нарушены, словно заранее обреченные на провал: самолёт из Ташкента долго не выпускали, опоздал на пять часов, так же долго в Москве тянули с выдачей гроба с телом.

Измученные ожиданием друзья и близкие Марка толпились на широких ступенях перед входом в Театр национальностей – как в те времена, когда он привозил в Москву, радостный, щедрый и сдержанно счастливый, свои спектакли.

Ожидание затягивалось, стало ясно, что прощание с Марком будет без Марка. «Вот что значит великий режиссёр, – шепнула мне Елена, моя жена. – И прощания с ним без него не получается. Словно собственные похороны должен был ставить сам».

Какая-то мистика в том, как в заполненном людьми зале на постаменте, пустом и одиноком, росли цветы около огромного портрета Марка: улыбающийся, живой, всех приветствовал, будто ничего не произошло.

Все потерянно стояли, точно актёры на сцене, не понимая, что им делать без режиссёра. Кто-то вдруг стал рассказывать о Марке, его таланте, мастерстве. Известный едва ли не всему театральному миру, он ни за что не хотел покидать Ташкент, крепко был к нему привязан, особенно к театру, который создал и который создал его. Ташкент был при Марке театральной Меккой Центральной Азии, — заметил кто-то; звучит красиво, но это – правда.

На одном из последних его спектаклей в Москве, поднимаясь в зал, мы увидали мелькнувшую фигуру Марка, он махнул нам рукой, приветствуя, и исчез… – как он нас разглядел? Может, в душевной зрелости был главный его талант – чувствовать человека, угадывать его порывы и честно их показывать.

Я думал об этом в день прощания, стоя перед монитором, на котором живой Марк сидел у себя в Сиэтле, движения его были непривычно мягкие, глаза излучали тепло и счастье, он явно и с удовольствием отдыхал в кругу дочерей и жены, лишь во взгляде порой проявлялась характерная его сосредоточенность. Он не знал усталости, с нею легко справлялся его темперамент, направляя на открытую борьбу со злом, кто-кто, а Марк знал ему цену. Ведь не случайно, уходя домой из театра, он произнёс, слова были роковые, но и пророческие: «Что бы ни случилось…»

Премьера после смерти всё-таки состоялась! Как тут не вспомнить высказанную Марком убеждённость, что рождение художника сродни рождению новой звезды. «Звёзды тоже не вечны… но свет от них, как мы знаем, распространяется многие годы — даже после их смерти».