Сионист

Поц ин тухес, дорогой товарищ Брежнев!

Эдуард РЕЗНИК

 

Когда я был маленький, родители говорили непонятно. Потрясая перед папиным лицом авоськой гнилой картошки, мама спрашивала:

— Что ты тут, поц ин тухес*, купил?

— Что такое "поц ин тухес"? – встревал я.

— Ну, это… — смущённо тянула мама, — вроде "дорогой человек".

— Как Брежнев?

— Ой, вей! – хваталась она за сердце. — Кто тебе это сказал?

— Папа.

Отец ухмылялся.

— Чему ты ухмыляешься? Если этот шлемазл*, где-то скажет…

— А что такое "шлемазл"? — тут же спрашивал я.

Мама нервно гладила меня по волосам.

— Это… такой мальчик…

— Толковый, – подсказывал папа.

— Молчи, лучше посмотри, какой дрек* ты принёс!

Авоська летела в раковину.

— А что такое "дрек", мама?

— Он называет это картошкой! Что тут выберешь?! Гурништ*!

— А "гурништ" — это?

— Твой отец!

Я путался.

— Так, мы сегодня будем кушать дрек?

— Да, благодаря этому поц ин тухесу.

— Брежневу?!

И мама хваталась за голову.

— Я сойду с ума! Если этот шлемазл…

— Толковый мальчик! – подсказывал папа.

— Если этот… толковый мальчик где-то брякнет. Ты понимаешь, что с нами сделает Советская власть?

Папа понимал.

Его любимой присказкой было: "Советская власть плюс электрификация всей страны!"

Он говорил это, когда гас свет и тухли спички, когда глохла машина и трещал телевизор, перегорал пылесос и пробки, когда стиральная машина билась током, а посуда об пол. В общем, сотню раз на день.

— А что такое элек-три-фи-кация? – с трудом выговаривал я.

— Лампочка Ильича, чтоб он был нам в гробу вечно живой! – отвечал папа.

И мне представлялся дедушка Ленин на табуретке, вкручивающий в коридоре лампочку.

— Так это он её нам закрутил?

— Нет, он закрутил нам бейцим*!

— А что такое бейцим?

— Это как мозг, только больнее.

Я терялся.

— Мама, — докучал я матери, — а правда, что Ленин закрутил нам лампочку в мозг.

— Ой, вей! – роняла она поварёшку. — Кто тебе это сказал?

— Папа.

— Чему ты учишь ребёнка?! Ты хочешь цурес*?

— А что такое "цурес"?

— Цурес — это жить с таким поц ин тухесом!

— Ты живёшь с Брежневым? — ужасался я.

Вопросы вели к ответам, ответы к вопросам. Родителей эта цикличность приводила в бешенство, меня заводила в угол.

— Папа назвал мою учительницу некейве*. Кто такая некейве, мама?

— Тётя.

— Екатерина Семёновна моя тётя?

Из угла я почти не выходил, но и оттуда мне всё было слышно.

— Что это за язык? – спрашивал я.

— Еврейский, – отвечал папа.

— Научи!

— Оно тебе надо?

— Да.

— Оно тебе не надо!

Тогда я шёл к маме. Она жарила блинчики.

— Как на еврейском блинчики?

— Блинчикес.

— А вареники?

— Вареникес.

Картошку — "дрек" я помнил.

— А я знаю по-еврейски, – хвастался я своему другу тоже Эдику. Он приезжал на каникулы к бабушке и гордо именовал себя полукровкой.

— Моя мама русская, — объяснял он, — папа еврей, а дядя удмуртский сионист – женат на удмуртке. Хочешь тоже быть сионистом?

Конечно, я хотел.

— Вот, — говорил Эдик, расправляя на коленях чуть пожелтевшую газетёнку. – Сионистская, из самого Биробиджана.

"Биробиджан" он произносил шепотом.

— Это иероглифы, – пояснял, заметив, как округляются мои глаза.

— Что тут написано? – скользил я пальцем по диковинным строкам.

— Не туда, балда?! У сионистов всё задом наперёд?

И я вёл обратно. Но ясности это не прибавляло.

— Ну? – вопрошал Эдик.

— Вещь! – откликался я.

Вечером, кружа по комнате задним ходом, я говорил папе:

— Видишь, какой я сионист.

— Так-так, очень хорошо…

Папа смотрел хоккей.

— Сегодня газету из Бибиджана читал.

— Давай, давай, Харламов!

— Вырасту, тоже женюсь на удмуртке.

— Молодец!.. Что ты сказал?!

Эдик учил меня алфавиту.

— Это "А", это "Б"… "В" у них нету… Это "Г", это "Д"… "Ж" тоже нету.

— У сионистов нет "же"?! – таращился я. — Как же они пишут "ёжик"?

— В Биробиджане нет ёжиков.

Буквы сионисты экономили. У них не оказалось половины гласных и мягкого знака, не говоря о твёрдом. Любимое мамино "ой, вей!" не писалось, хоть режь.

— Маме это не понравится, – сокрушался я.

— Зато смотри, как красиво получается "коммунизм"!

— Да! – любовался я построенным из иероглифов еврейским коммунизмом. — А электри-фи-кацию можешь?

И Эдик старательно вывел мой заказ на дверях деревянного сортира. Электрификация получилась корявой.

— Ильичу бы это не понравилось, – покачал я головой. – Дорисуй хотя бы лампочку.

— Что вы, оглоеды, намалевали?! – подлетела к нам баба Лиза — русская половина Эдика.

— Лампочку Ильича! – растерянно пояснил я. – Сейчас коммунизм дорисуем.

Вытянув нас хворостиной, баба Лиза проявила, как выразился Эдик, бытовой антисемизм. И больше мы у неё коммунизма не строили.

За сочинение "Как я провёл лето" папу вызвали в школу…

— Занимался сионизмом?! – кричал отец. — Строил советскую власть в туалете бабы Лизы?! Ты что, идиот?!

— Нет, я толковый шлемазл!

— Ах, толковый?!! — багровел папа, и репрессировал меня ремнём.

— Вот тебе "жаренный дрек с грибами"! — приговаривал он, а мама, качая головой, вздыхала:

— Мешигене цайтн! Сумасшедшее время!

ПРИМЕЧАНИЯ

Поц ин тухес — ругательство (идиш)

Шлемазл — бестолковый (идиш)

Гурништ — ничто (идиш)

Дрек — дерьмо (идиш)

Бейцим — яички (идиш)

Цурес — беды (идиш)

Некейве — в разговорном идише женщина лёгкого поведения.

Охуйон — это звучит гордо