Последний аккорд истории безответной любви
Алиса ГРИН
Этот очерк я могла бы написать давно. Но не написала — историю безответной любви нечем было закончить. Не было у нее эффектного финала. Можно было бы, конечно, придумать что-нибудь эдакое… Но счастливая концовка вряд ли выглядела бы натурально, а несчастливая — честно говоря, опасалась я. Попробуйте меня понять. Однажды, много-много лет назад, в самом начале своего журналистского пути, я описала историю одной благополучной семьи, для пущей душещипательности присочинив плохой финал, и будто напророчила: через год мои герои расстались. И хотя то, что я придумала, было абсолютно не похоже на то, что с ними приключилось на самом деле, я долго не могла простить себе, что пошла на поводу у публики, обожающей проливать слезы над драматическими поворотами чужой судьбы, и невольно накаркала любящим людям расставание… Тогда-то и дала себе зарок: писать только правду, и ничего кроме правды. А нет ее, правды, — отложи рассказ на потом, вдруг да появится что-то новое.
Вот почему история, которую я предлагаю вашему вниманию сегодня, дожидалась публикации несколько лет. Мне все думалось: может, жизнь преподнесет героине сегодняшнего очерка какой-нибудь немыслимый сюрприз…
Но на днях она позвонила мне и, в ответ на осторожные расспросы, устало сказала:
— Да нет, тут никаких сюрпризов быть не может…
* * *
Компания, сидевшая в углу ресторана, пьяно шумела, стараясь перекричать гремящий во всю мощь оркестр. Вальяжный певец, пряча в карман бархатного жилета только что врученную ему пятидесятишекелевую купюру, вкрадчиво произнес в микрофон:
"Для нашего гостя из Америки прозвучит песня "Осень в Филадельфии", — и запел.
Официант, предчувствуя щедрые чаевые, бодро сновал между кухней и пьяным угловым столом, унося пустые бутылки и грязные тарелки, принося взамен полные бутылки и чистые тарелки…
Лиля, собравшая в этом ресторане на свой полувековой юбилей самых близких людей, хотела уже поднять прощальный бокал и поблагодарить гостей за то, что пришли поздравить ее, как вдруг кто-то за тем самым пьяным столиком прокричал заплетающимся языком:
"Сема, не забывай нашу замечательную еврейскую страну, когда вернешься в свою задрипанную Филадельфию!".
Старший Лилин брат, так и не полюбивший Израиль за 14 лет проживания в нем, хмыкнул:
"Во, блин, патриот! Филадельфия у него, выходит, и в подметки Израилю не годится! Сравнил тоже!".
Гости Лили, люди в основном немолодые, оживились и, пользуясь тем, что оркестр ушел на перекур, дружно набросились на родину предков с попреками, с заметным удовольствием перечисляя друг другу ее недостатки и проблемы и попутно жалуясь на то, что не только внуки, но и дети совершенно оторвались от великой русской культуры…
Лиля решила чуть повременить с прощальным тостом — пусть поговорят, вреда-то от их болтовни никакого. Тем более, что кто-нибудь из них вскоре обязательно произнесет: "И все же что ни говори, а еще неизвестно, как бы мы жили сейчас там и жили ли бы вообще. Может, давно бы уже в земле гнили, а памятники над нашими могилами разбил бы молотком какой-нибудь антисемит"… И все согласно закивают и подтвердят: "Да, да, надо благодарить судьбу за то, что мы здесь, а не там". Как будто не они только что дружно крыли правительство еврейской страны и нравы населяющего ее народа… Сценарий этот повторялся из года в год на каждом праздничном или траурном сборе, причем зачины для ругательств были всегда разные, а окончание одинаковое…
Слушая запальчивые стариковские выкрики, Лиля старалась вернуть себе душевное спокойствие, несколько утраченное при слове "Филадельфия". Название этого американского города всегда вызывало в ее сердце смуту. Много лет она старалась убедить себя в том, что пора забыть прошлое и прекратить тешить себя несбыточными мечтами… Она даже частично преуспела в этом, но все равно каждый раз, когда кто-нибудь случайно упоминал о Филадельфии или на каком-нибудь телевизионном концерте песню о ней сладко пел Шуфутинский, душу ее охватывало смятение. Подруга говорила:
"Ну чего ты мучаешься, возьми да съезди туда. Может, увидишь своего Иосифа Прекрасного, а он весь из себя уже беззубый, сутулый, морщинистый, лысый… Ну ты только представь себе, в Советском Союзе он уже сидел бы на пенсии и ни о чем больше не думал, кроме как о простате! А ты все — любовь, любовь… Морковь!"
Лиля смеялась вместе с подругой и подшучивала над собой, но съездить… Можно было бы, конечно, нагрянуть в эту самую Филадельфию: здрасьте вам пожалуйста, вот она я. Ну и что дальше?..
* * *
В юности все легко и просто. О последствиях предпринимаемых шагов и совершаемых поступков почти никто не задумывается. Сиюминутные идеи и спонтанно принимаемые решения кажутся единственно правильными, а о том, что со временем взгляды и принципы могут стать абсолютно противоположными, большинство молодых людей просто не задумываются…
О том, что двоюродная сестра выходит замуж, Лиле сообщила мама.
"Доченька, — сказала она по телефону, — пришло приглашение на свадьбу, мы должны ехать к Науму, у Берточки свадьба".
Лиля, быстро представив себе, каким убого-местечковым будет торжество по поводу замужества ее двоюродной сестры, сразу же категорическим тоном сказала, что осчастливить своим присутствием эту свадьбу никак не сможет. Мол, как раз на тот день, когда Берта "забракуется", в институте назначен очень серьезный и предельно важный семинар. Мать, конечно, сразу догадалась, что не в семинаре дело, и обиделась за брата, отца невесты, но Лиля стояла на своем: не могу — и всё тут. И не поехала.
Родственники, будучи людьми бесхитростными, поверили, что она ужасно занята. И не просто поверили, а даже посочувствовали: мол, это ж надо, как тяжело бедняжке учиться, не остается времени даже на то, чтобы погулять на свадьбе у родственников. В общем, не обиделись и пообещали, что при первой же возможности Берточка с молодым мужем приедут в гости сами.
Лиля не любила двоюродную сестру с тех пор, когда им, школьницам, почти ровесницам, приходилось вместе проводить летние каникулы у бабушки в Бобруйске. Берта была чересчур старательной, какой-то чрезмерно угодливой, всегда со всеми быстро соглашалась, что бы ей ни сказали. Случались моменты, когда Лиля готова была чуть ли не задушить ее своими руками за то, что бабушка постоянно ставила Берту ей в пример:
— Вот было бы хорошо, если бы ты характером хоть немного походила на нее.
— Зато она уродина, — громко и со злорадством восклицала Лиля в ответ, стараясь, чтобы ее слова достигли Бертиных ушей.
— С лица воду не пить, — бормотала бабушка, стараясь, чтобы покладистая внучка этих слов не слышала, поскольку он косвенно как бы подтверждал согласие бабушки с тем фактом, что Лиля — красивая, а Берта — нет.
Лиля вообще любила, что называется, доставать кузину. Сидит, бывало, смотрит, смотрит на нее с сожалением, потом вздохнет якобы сочувственно и скажет:
— Вот если б мы жили на Западе, ты могла бы сделать пластическую операцию…
Берта вспыхивала, на глазах у нее появлялись слезы, но дать отпор она, по смиренности характера, не решалась. Как-то одна из бабушкиных соседок услышала Лилины слова и сурово сказала:
— Ах ты злючка… Представляю, какой стервой станешь!
Учась в старших классах, Лиля перестала ездить к бабушке — появились мальчики, разбитные подружки… А Берта продолжала навещать старушку каждый год. Не раз бабушка писала своей дочери, Лилиной матери: "Совсем Лилечка забыла меня"… Мама сердилась, выговаривала Лиле:
— Неблагодарная! Бабушка тебя вынянчила, выпестовала, а ты… Когда ты в три года стоматитом заболела, она ни на шаг не отходила от тебя, манную кашу струйкой в рот вливала, потому что ты есть не могла. Сколько платьев тебе бабушка сшила, сколько денег давала… А ты хоть раз спросила у нее, как она себя чувствует, не нуждается ли в чем? Вон посмотри на Берту…
Тут Лилино терпение кончалось. Дернув плечом, она выскакивала из комнаты, так хлопнув при этом дверью, чтобы мать поняла: выслушивать подобные упреки Лиля не намерена.
* * *
После Бертиной свадьбы, на которую Лиля не поехала, мать принялась регулярно рассказывать о том, что муж племяннице достался золотой. Добрый, преданный, заботливый, верный, и так любит Берточку, уж так любит… Лиля ехидно добавляла:
— Ага, и ему так безумно нравятся ее длинный носик и прыщавый лобик…
Мама вздыхала:
— Носик, лобик… Не имеет все это значения. Он Берточку любит за доброту душевную. А в тебя, ехидну, если кто и влюбится, так сразу же бросит за язык длинный и норов упрямый.
Лиля кричала:
— Смотри, накаркаешь!
Мама, с сожалением глядя на нее, отвечала:
— Мать накаркать не может. Я ж тебе, глупышка, только добра желаю…
Однако как мама говорила, так и произошло. В личной жизни Лиле не везло — те, кого любила она, не отвечали ей взаимностью, а те, кто влюблялся в нее, не нравились ей. В 29 лет вышла замуж. По расчету. И материальному, и, так сказать, умственному… Во-первых, подгонял возраст. Во-вторых, Юрий, ставший ее мужем, фамилию носил отцовскую, чисто русскую, зато маму его звали Фира Лазаревна. В-третьих, он был руководящим работником и после развода получил от своего КБ отдельную однокомнатную квартиру и ездил на "Жигулях". В-четвертых, он был не так уж дурен собой, хотя и имел дурацкое обыкновение зачесывать волосы набок, наивно считая, что маскирует лысину…
Лиля приголубила Юрия после его скандального развода. Он нудно жаловался на бывшую жену, Лиля вздыхала сочувственно, а сама в это время думала: "Вот охомутаю этого идиота — первым делом остригу зачес"…
Юрий оказался еще большим идиотом, чем она себе представляла. С первого дня совместной жизни Лилю стало раздражать в нем всё. Он не мыл руки, выходя из туалета! Он не поднимал сиденье унитаза, справляя малую нужду! Он не пользовался столовым ножом! Он вечно заляпывал жиром рубашки и галстуки! Он был неуклюж и вечно что-то ронял и разбивал!
Нет, конечно, Лиля все это замечала и до свадьбы, но рассчитывала, что сможет либо смириться, либо перевоспитать. Увы! Благими намерениями дорога известно куда вымощена. Прожив с Юрой два ужасных года, Лиля с облегчением с ним развелась. Хорошо, что хоть в одном он показал себя джентльменом: ушел, оставив ей квартиру. Вернулся к прежней жене — та, помыкавшись с двумя детьми, с удовольствием приняла свое добро обратно…
В любом случае Лиля ничего не прогадала. Наоборот. Теперь у нее имелось отдельное жилье, никто не трепал ей нервы, и, что немаловажно, она была уже не засидевшимся в девках синим чулком, а разведенной дамой. Совсем другой статус!
* * *
Тем временем Берта с присущей ей прилежностью выполняла одну из важнейших еврейских заповедей — плодилась и размножалась. Родив своему замечательному мужу трех сыновей, намеревалась произвести на свет Божий следующего ребенка. Но врачи предупредили: проблемы с почками, новые роды могут быть опасными. Муж Берты, с которым Лиля так и не удосужилась познакомиться, до смерти перепугался и сказал, что хватит им и трех мальчишек. Однако обычно безропотная Берта категорически отказалась избавляться от ребенка. Врачи развели руками и направили ее в специализированную клинику, которая находилась как раз в том городе, где жила Лиля. Хочешь не хочешь, надо было принимать гостей…
Когда при Лиле заводили разговор про любовь с первого взгляда, она ухмылялась:
— Ага, с первого взгляда на квартиру и машину…
В любовь она не верила с 16 лет, и на то у нее имелись свои причины.
Но когда Лиля открыла дверь и увидела Иосифа, который выглядывал из-за сильно растолстевшей со времен юности и еще более некрасивой, чем прежде, Бертой, что-то такое с ней стряслось… Что-то щелкнуло и замкнуло. Ее даже шатнуло слегка.
Берта радостно кинулась ей на шею, запищала что-то восторженное… Лиля даже рук не подняла, чтобы обнять кузину. Так и стояла столбом, не сводя взгляда с Иосифа. Он, не замечая этого, шутя подталкивал жену коленом под объемный зад, чтобы пропихнуть ее в квартиру, и смеялся:
— Ну, девчонки, дайте же единственному среди вас представителю сильной половины человечества тоже обнять симпатичную родственницу. Застряли, понимаешь, в проходе, ни туда, ни сюда.
— Ой, Лилечка, ты ничуть не изменилась, — верещала Берта. — Ну разве что стала еще красивее. Познакомься, это мой любимый муж.
— Очень приятно, — Лиля деревянно протянула руку.
— И мне очень, — покровительственно произнес Иосиф и, будто не замечая протянутой руки, привлек ее к себе и чмокнул в нос. Так, словно они давным-давно были знакомы, просто не виделись некоторое время.
Лиля не помнит, каким образом ей удалось взять себя в руки. Помнит только, что в мозгу метрономом стучали два слова: "Это он"… Что — он? Кто — он? Почему — он?
На следующий день Берту положили в клинику, и Иосиф с Лилей остались в квартире наедине.
* * *
Вечером они сидели вдвоем на кухне, пили чай, он смешно рассказывал про сыновей, про свое детство, про работу… Лиля слушала его вполуха, думая лишь о том, что будет ночью. Сомнений в том, что что-то должно произойти, не было — мужчина и женщина, в одной маленькой квартире, ночью… Для нее не имело никакого значения, что этот мужчина — чужой муж… Причем не чей-нибудь, а двоюродной сестры, вдобавок ко всему находящейся на сносях. Имело значение лишь то, что Лиля хотела быть с ним и ни о чем другом не могла думать…
Иосиф произносил какие-то слова, смеялся, размешивал сахар в чае, позвякивая ложечкой, а она говорила себе: пан или пропал, он всего лишь мужик — такой же слабый на это дело, как и другие… Она придет, когда будет погашен свет, сбросит халатик, нырнет под одеяло, прильнет к нему, и он, конечно же, не устоит… А дальше будь что будет. Она не остановится ни перед чем, чтобы заполучить его. Даже если Берта благополучно родит четвертого, Лилю это не остановит: впервые в жизни она так безоговорочно, безрасчетно и безоглядно влюбилась в человека и не отдаст его никому — ни детям, ни законной жене… Пусть он хоть все деньги отдает на алименты — ничего, Лилиной зарплаты хватит на двоих…
— Я смотрю, ты витаешь где-то в облаках, — вдруг прервал свои байки на полуслове Иосиф. — Может, спать хочешь? Ты же наверняка вчера не выспалась, а уже двенадцать…
— Да, — дрогнувшим голосом произнесла Лиля, — я постелю, если ты не против.
— Вообще-то сна у меня ни в одном глазу, — сказал Иосиф. — Если тебе свет не помешает, я еще немного почитаю…
— Считай, что ты дома, — сказала Лиля с намеком, — и делай все, что хочешь.
Иосиф внимательно взглянул на нее, как бы проверяя, правильно ли он понял ее слова… Лиля истолковала этот взгляд в свою пользу, и в голове у нее помутилось от такого горячего желания, которое раньше ей никогда испытывать не приходилось.
…Читал он долго. Лиля, лежа в своей постели, с замиранием сердца ждала, когда в его комнате погаснет счет. Уговаривала себя: "Так, встала, несмотря на свет, и пошла к нему. Свет не помеха — стесняться, слава Богу, нечего, фигурой природа не обделила, так что даже лучше, что свет горит, пусть сравнит со своей коровой Бертой"… Но едва она откидывала одеяло и опускала на пол холодные ноги, решимость ей отказывала…
Наконец свет в смежной комнате погас. Диван заскрипел — это Иосиф отвернулся к стене. "Сейчас или никогда", — сказала себе Лиля, резко встала и босиком, вся трясясь — то ли от холода, то ли от ужаса, — направилась к двери.
Комната, в которой находился Иосиф, была залита светом уличного фонаря. Лиля подошла к дивану и остановилась, набираясь духу. Она уже протянула руку, чтобы откинуть одеяло, которым укрывался Иосиф, как вдруг он тихо, но внятно сказал: — Не надо делать глупости, девочка, иди к себе…
— Но… — хриплым голосом попыталась возразить Лиля.
— Никаких "но", — все так же не поворачиваясь, произнес Иосиф. — Ни к чему хорошему это не приведет.
— Пойми, — задыхаясь, произнесла Лиля, — я не хищница, просто когда я тебя увидела…
— Я знаю, я сразу понял, — перебил он. — Но этого не может быть, потому что не может быть никогда.
— Почему? — воскликнула Лиля, стараясь не расплакаться.
— Меня учили никогда и ни за какие коврижки не предавать своих, — секунду помолчав, ответил он.
— А я? — закричала она. — А мне что делать?
— То же самое — не предавать своих, — твердо ответил Иосиф.
* * *
Наутро Лиля поднялась мрачная.
"Надо было соблазнить его, а не болтать попусту, — думала она. — Предавать, не предавать… Детский лепет! Дура, не надо было слушать его, он бы не устоял"…
Когда она вышла в кухню, ее уже ждал горячий чай — Иосиф встал раньше. Он улыбался дружелюбно, как будто и не было ночной сцены. Лиля молча выпила чай, положила на стол запасной ключ и, так и не произнеся ни слова, ушла на работу. "Этим вечером он не отвертится", — твердила она себе…
Но ни в тот, ни в последующие три вечера Иосиф не сдался, несмотря на то, что Лиля становилась все настойчивее и наглее. Потом Берту выписали, и гости уехали домой. Иосиф попрощался с Лилей сухо — в последний вечер, когда она домогалась его особенно беспардонно, он сказал, что она ведет себя как насильник, а силой ничего не добьешься. В ответ Лиля крикнула в отчаянии:
— Да я же люблю тебя, кретин!
— Тем более. Любимого человека не берут силой, — ответил Иосиф.
— Я хочу родить от тебя, — кричала Лиля вне себя. — Почему эта корова может быть матерью твоих детей, а я — нет?
— Она не корова, — с ненавистью произнес он. — Она человек, причем очень порядочный, в отличие от тебя…
* * *
Безответная любовь многих толкает на отчаянные поступки… Лиле не хотелось возвращаться по вечерам в опустевшую квартиру. Ходила к подругам, на улицах знакомилась с какими-то несимпатичными личностями, потом, сжав зубы, отдавалась им где попало… "Вот так тебе", — думала про Иосифа, не отдавая себе отчета, что мстит не ему, а себе… Иногда напивалась дома, по-мужски глотая водку прямо "из горлa". Напивалась до воя, до стона, до желания выпрыгнуть вниз из окна шестого этажа…
С большим трудом, сквозь тернии собственных искривленных, исковерканных понятий, преодолевая горечь, тоску и отчаяние, продралась Лиля к себе и вышла из этой передряги опомнившейся, остановившейся на краю той черной бездны, в которую стремительно падала. Вышла с пустой душой, в которой безраздельно царил мертвенный холод безлюбья…
* * *
Прошло много лет. Возраст и обстоятельства сделали свое дело. Острая боль от неразделенной и безнадежной любви притихла, затаилась, загнанная в угол… Бурные страсти ушли, их сменило смирение. Потом был переезд в Израиль. Здесь одиночество и обособленность Лили воспринимались почему-то более естественно, не вызывали ни отторжения, ни вопросов у окружающих. Ей, можно сказать, повезло с работой, да и вообще жизнь, если не считать вышеупомянутых особенностей, складывалась без больших проблем.
Лиля давно уже не пыталась что-либо изменить. Возникавшие время от времени рядом мужчины быстро пропадали, не находя в ней, видимо, той теплоты, которую искали. И она ни о ком ни разу не пожалела.
Берта и Иосиф к тому времени прочно обосновались в Филадельфии. Лиле было известно о них немногое — по-прежнему замечательная и дружная семья, хорошие дети, добившиеся немалых успехов в жизни, первый обожаемый внучок… Но вообще-то когда в семье заходила речь об американских родственниках, она предпочитала не слушать и не вникать — боялась рецидивов тоски. Лишь однажды позволила себе посмотреть видеопленку — кто-то из родных ездил в Филадельфию и запечатлел всех, кого навестил там. Когда хозяин пленки, комментировавший кадры, сказал: "А это я у Берточки", — Лиля хотела встать и выйти, чтобы ничего не видеть и не слышать. Но потом смалодушничала — очень уж хотелось посмотреть, насколько изменился Иосиф за эти двадцать с лишним лет…
Когда его лицо появилось на экране, сердце Лили на мгновение остановилось, а потом упало куда-то вниз и с грохотом, отдающимся в голове, разбилось… Он постарел, поседел, располнел… "Естественно, — подумала она, стараясь унять дрожь, — я ведь тоже"…
Может быть, потом Иосиф еще несколько раз появлялся на пленке, но Лиля уже ушла к себе в комнату.
"Нервы совсем расшатались, — подумала она и вдруг ощутила, что глаза наполнились слезами. — Да что я в самом-то деле! Не девчонка уже, чтобы опять плакать из-за него".
Но слова эти не помогли..
[nn]
