Кто такие Тарапунька и Штепсель? На этот вопрос отвечает знаменитый писатель Александр КАНЕВСКИЙ, которого с обоими связывали долгие годы дружбы и сотрудничества, а с Ефимом Березиным даже родственные связи (через брата Леонида, приходившегося Штепселю зятем)
Они оба родились в тысяча девятьсот девятнадцатом году. В сорок первом окончили Киевский театральный институт, прошли всю войну рядом, от Киева до Берлина, и потом более сорока лет проработали на эстраде. Юрий Тимошенко умер первого декабря тысяча девятьсот восемьдесят шестого года на Украине, Ефим Березин, заболевший после его смерти, переехал в Израиль и израильская медицина продлила ему жизнь до две тысячи четвёртого года.
Сегодня им обоим было бы по девяносто пять лет.
Их популярность была поистине всенародной. С ними здоровались на улицах, приглашали в гости, штурмовали концертные залы, в которых они выступали. В детских садиках малыши распевали:
До-ре-ми-фа-соль-ля-си,
Ехал Штепсель на такси,
Тарапунька прицепился
И бесплатно прокатился.
Им присылали бракованные изделия («Покритикуйте бракоделов!»), умоляли помочь вернуть мужа, который ушёл к соседке Дашке («Вас он послушает!»), требовали «выдать» зарвавшемуся президенту Америки («Как вы умеете!»). Приходили телеграммы с трогательно-наивным адресом: «Москва, Кремль, Тарапуньке и Штепселю». И самое забавное – эти телеграммы доходили до адресатов.
Их дружба была уникальной: почти пятьдесят лет вместе, и в жизни и на эстраде, они победно шагали от успеха к успеху и до конца творческого и жизненного пути уже не расставались. Причём, это при полярно противоположных характерах: Тимошенко – взрывной, увлекающийся, рискующий, неуправляемый и непредсказуемый, большой ребёнок, любимым блюдом которого были бублики с молоком. Березин – спокойный, сдержанный, мудрый и рассудительный, преданный муж и заботливый отец, избегающий авантюр. Тимошенко, если кем-то или чем-то увлекался, то бурно, стремительно, без удержу, например, американскими детективами. (Для этого запойно учил английский, днём и ночью, и выучил за три месяца), женщинами ( Не было ни одного злачного места в Киеве, где бы он в молодости не побывал), марками ( Мог бросить все дела и лететь в Иркутск за каким-нибудь раритетом)…
[youtube url="watch?v=wiO38eiGL9I" width="560″ height="315″]
Что касается Ефима Березина, то всё свободное время он посвящал заботе о родственниках. Утёсов когда-то сказал: «Одесситы считают меня Одесским консулом в Москве». А родственники Березина считали его представительным и полномочным послом в Киеве. Родственники исчислялись легионами: половина Одессы и четверть Кишинёва. Кому-то не давали квартиру, кого-то уволили с работы, кого-то не приняли в институт, кому-то досталось не то место на кладбище… С утра до вечера Березин звонил, писал письма, ходил на приёмы к министрам – выполнял задания родичей. Но больше всего он, любящий еврейский сын, заботился о папе и маме. Избалованные его вниманием, они были очень требовательны, иногда до комического.
Вспоминаю, как однажды он отправлял папу, гостившего у него, обратно в Одессу. Уже много лет подряд для родителей всегда бронировались места только в вагонах СВ. Но на этот раз Березин, извиняясь, сообщил:
— Понимаешь, папа, ни одного СВ. Мне дали билет в мягком вагоне и пообещали положить тебе дополнительный матрац, две подушки и ещё одно одеяло.
— Хорошо, — сказал папа с нескрываемой обидой, — так я помучаюсь одну ночь в коридоре..
Естественно, знаменитый сын-артист был гордостью родителей и предметом зависти всей Одессы. Если у мамы случались какие-то осложнения, она сразу бросала в лицо обидчику:
— Знаете, кто я? Я – мама Штепселя!
Березин знал об этом, стеснялся и взывал к её сдержанности.
Однажды он поехал в Одессу повидаться с родными. Подъезжая к перрону, увидел собравшуюся толпу вокруг его мамы, которая жестикулировала и указывала на приближающийся поезд. Когда они сели в такси, он взмолился:
— Мама, я же просил тебя не устраивать митинги!
На что она совершенно искренне ответила:
— Фимочка! Они меня узнают!
Он был сдержанным, уравновешенным и удивительно мудрым, умел выслушать, обдумать и всегда подсказывал верный выход из положения.
А если бы вдруг потребовалось найти живое воплощение формулы «национальный по форме, социалистический по содержанию», то это был бы Юрий Тимошенко, знаток украинского фольклора, который постоянно тянулся к русской культуре, восхищался мелодичностью грузинских песен, изяществом армянской архитектуры, графикой прибалтийских художников, обожал узбекские манты и еврейскую фаршированную рыбу. Расул Гамзатов когда-то пошутил: «Выступление Тарапуньки и Штепселя для меня – праздник дружбы народов».
Тимошенко люто ненавидел национализм во всех проявлениях, высмеивал его и в повседневной жизни и на эстраде. Одного киевского деятеля культуры, из которого сочился антисемитизм, публично обозвал « национальным по форме, дураком по содержанию». Другому – в Москве, на Декаде Украинского Искусства, в фойе гостиницы, за слово «жид» влепил такую оплеуху, что тот свалился на пол.
[youtube url="watch?v=yh5cVWMDwj0″ width="560″ height="315″]
Ехали они на эту Декаду в штабном вагоне, в котором находилось только высокое начальство и все Народные артисты. Начало Декады совпало с окончанием студенческих каникул. На какой-то станции к ним в вагон проскользнул студент, «зайцем» возвращавшийся в Москву. Тимошенко приветливо заговорил с ним, вспомнил свой институт, пошутил по поводу вечного студенческого безденежья. Спросил : «Конечно, хочешь есть?» и, не дожидаясь ответа, пошёл в буфет за продуктами. Когда он вернулся, нагруженный пакетами, студента уже не было: по требованию какого-то вельможного чиновника проводник на первой же остановке выдворил «зайца», ехавшего «не по рангу». На Тимошенко страшно было смотреть, это было то состояние, когда он становился неуправляемым. Довести его до этого могли только обида и несправедливость. Он чуть не выломал дверь в купе, где заперся перепуганный чиновник, бился о закрытую дверь и кричал:
— Выйди! Я хочу посмотреть в твои глаза!.. Ведь он хотел есть! Ты выгнал голодного человека!.. Ты молодость свою выгнал!
С трудом удалось успокоить его и оттащить от избитой двери.
Естественно, такое поведение вызывало нелюбовь и злобу у советских и партийных клерков. Разделаться с популярными и любимыми народом артистами уже было трудно, но там, где появлялась возможность, им делали и мелкие и крупные пакости. Например, в год, когда и тому и другому исполнялось по шестьдесят, оба были представлены к званию «Народный артист СССР». Подготовленные «Укрконцертом» документы пошли по инстанциям и… потерялись. Друзья и сослуживцы негодовали, пытались выяснять, протестовать, но Тимошенко потребовал всё это прекратить: « У нас уже давно есть самые народные звания: «Тарапунька и Штепсель»
Очень не любил он помпезные «правительственные» концерты и под любым предлогом избегал участия в них. Однажды, за день до такого концерта в Киеве, вдруг улетел в Алма-Ату на съёмку какого-то эпизода. В другой раз, уже в Москве, явился с опухшей перевязанной щекой: оказалось, что ему давно надо было вырвать больной зуб, но он дотянул до дня концерта. Он добился своего, от выступления освободился, но Березин его огорчил: «Чудак! Тебе ведь на все концерты зубов не хватит
Они оба биологически чувствовали смешное, их программы были перенасыщены юмором, но им всё время казалось мало, они требовали ещё и ещё, выжимая из нас максимум. (я тогда работал в соавторстве с Робертом Виккерсом). После работы с ними наши мозги напоминали досуха выкрученное бельё. Иногда я, совершенно «обезвоженный», пытался хитрить: «Тут легко дожать в исполнении». Но этот номер не проходил:
— Извини, но актёрство – это уже наша забота, — изрекал Тимошенко. — А вы напишите так, чтобы дворник прочитал и люди хохотали.
И ещё у Тимошенко был любимый афоризм, который мы с Виккерсом возненавидели: «Две полу- хохмы – это ещё не хохма». Во время работы над очередной пьесой всё время ворчал: «Так, как в прошлый раз, никогда не напишем». Перед каждой премьерой впадал в панику: «Плохо! Бездарно! Не смешно! Провалимся!». И только горячий приём зала успокаивал его и вселял веру в нашу работу. Но всё равно, садясь за новую пьесу, снова мрачно предрекал: «Так, как в прошлый раз, никогда не напишем!». Работа с ними – была для меня великой школой, она научила предельной краткости, точному диалогу, парадоксальному мышлению.
О его смерти я узнал уже живя в Москве. Сразу помчался в редакцию «Советской Культуры», чтобы поместить некролог. Там все любили Тимошенко, но некролог не опубликовали, объяснив, что не имеют права: поскольку у него нет звания «Народный СССР», а в центральных газетах извещение о смерти « республиканских народных» разрешено помещать только после официального письма от руководства их республик. А такого письма из Украины не было, не спешили. Я позвонил в «Вечёрку», в «Комсомолку», в «Труд» — ответ был тот же: хотим, но не можем.
В этот же день я вылетел на похороны и, вернувшись, сразу помчался в Министерство Культуры СССР, где в это время заседал художественный совет, на котором присутствовали все самые именитые коллеги покойного: Райкин, Миров, Новицкий, Миронова, Менакер… Они не знали, они были поражены этим известием, Райкин даже прослезился: « Юрочка умер!». И только после этого в московских газетах появились прощальные статьи о Тарапуньке.
А в самом Киеве старались не очень афишировать его уход из жизни, чтобы «не создавать ненужный ажиотаж». Но им не удалось провести похороны «шёпотом»: к Дому Актёра, где он лежал, подъехать было невозможно: вся улица Большая Подвальная была запружена киевлянами, которые пришли попрощаться со свои любимцем: артисты и инженеры, академики и дворники, школьники и пенсионеры…
Одним из последних подошёл к другу Ефим Березин. Он обладал удивительной памятью и всю жизнь схватывал и запоминал тексты интермедий и миниатюр после первой же репетиции. Но сейчас он стоял молча, раздавленный горем, мгновенно постаревший. Наконец, с трудом выдохнул из себя:
— Так много хотел сказать тебе… Так много…- Снова умолк. — Прости, Юра, я впервые забыл свой текст.
У могилы Тимошенко я вспомнил стихи, которые сочинил в день его шестидесятилетия. Стихи были шутливыми, но заканчивались такими строчками:
…Ведь ты же — «профессиональный шут»,
Как говорят с ухмылкою эстеты.
Да, шут. Плевать на пряник и на кнут,
Хоть и не раз стегали в кабинетах.
Когда темнело наше небо,
Шагало горе по дворам,
Ты шуткой, как краюхой хлеба,
С людьми делился пополам.
Тебя всегда любил народ,
За дерзкий смех, за ум свободный.
Встать, шут идёт!
Встать, шут идёт!
Встать!
Шут идёт
Народный!
Будь моя воля, я бы высек каждому из них на памятнике: «Встать! Здесь шут лежит народный».
Они оба были цветным людьми, излучающими радугу. До самой смерти – два больших ребёнка, заводные, увлекающиеся.
Дружить с ними было радостно, знать, что они есть, — надежно. До сих пор рука не повинуется ставить рядом с их именами слово «были».
